В молодости, желая поупражняться в писательском ремесле, Вудхауз бродил по лондонским улицам в поисках впечатлений и записывал все в блокнот. Теперь новые впечатления грозили захлестнуть его, и уже пожилым человеком он вспоминает старую привычку и заводит дневник, известный теперь под названием «лагерного». Дневник послужил основой для утерянной впоследствии рукописи о военных похождениях Вудхауза, которую автор сам иногда называл «Вудхауз в Стране чудес». Эти карандашные заметки — практически единственный источник сведений о его жизни с июля 1940-го по июнь 1941 года. Из-за внезапного потрясения обострились его инстинкты журналиста. «Хотя для респектабельного джентльмена на склоне лет встряска оказалась нешуточная, — говорил он позже, — но все происходящее было весьма интересно, и я с нетерпением ждал завтрашнего дня».
Оказавшись в тюрьме Лооса, Вудхауз по-рыцарски уступил единственную кровать в 44-й камере Картмеллу, старшему из них, и провел первую ночь в плену на тонком соломенном матрасе прямо на полу, укрываясь грубым одеялом и не снимая одежды. Заснуть не удалось. Трое взрослых мужчин едва умещались в камере; в блокноте Вудхауз описал эти суровые условия:
Камера четыре метра на три, беленые стены, в углу под окном кровать. Окно большое, полтора метра на метр, воздух довольно свежий. Пол гранитный. Стол и стул привинчены к полу, туалет в углу у двери. Дверь деревянная, внизу на ней новые панели — в них во время бомбежки стучали ногами заключенные. Одно из стекол в окне разбито шрапнелью, на стенах выбоины от шрапнели… Возле туалета в стене маленький умывальник с краном, вода совсем чистая. Наверху две скобы… В углу у двери дубовая полка, наполовину разломанная заключенными, чтобы бить в дверь. Один деревянный крючок.
Узников поднимали в семь утра и кормили завтраком: миска водянистой похлебки и буханка черствого хлеба. В полдевятого их вели на задний двор на получасовую зарядку. Остаток дня они проводили в камере, только в одиннадцать был обед («овощная похлебка»), а в пять ужин («овощная по-1 хлебка, но чуть погуще»). Для Вудхауза плен — это одновременно неуверенность в завтрашнем дне и тупое однообразие быта. Из канализации шла жуткая вонь — как везде во Франции, говорили немцы. Со свойственным ему оптимизмом и оглядкой на школьные годы в Далвиче, Вудхауз записывал: «В тюрьме все проявляют себя с наилучшей стороны». Три дня спустя интернированные подали прошение коменданту; узнав, как французские тюремщики обращаются с английскими узниками, он устроил разнос и значительно смягчил режим: даже разрешил заключенным свободно передвигаться по тюрьме.
Вскоре, 27 июля, интернированных из Ле-Туке перевезли поездом в бывшие бельгийские казармы в Льеже. Хотя Вудхауза и записали «Видхорзом», но в последний день в этой тюрьме к нему подошел немецкий солдат, пожал руку и сказал: «Спасибо вам за Дживса!» Вспоминая первую неделю в плену, Вудхауз вновь обретает свой привычный тон:
Если подытожить мой тюремный опыт, то я бы сказал так: тюрьма еще ничего, если заглянуть туда на денек, но поселиться там надолго — увольте! Я не проливал горючих слез у решетки, когда покидал Лоос. Я был рад уехать. Последнее, что я увидел в старушке альма-матер, был охранник, который захлопнул дверь фургона и, сделав шаг назад, крикнул по-французски: «Трогай!» Мне он сказал «До свидания» — по-моему, несколько бестактно с его стороны.
На вокзале Лилля немцы затолкали восемьсот с лишним интернированных англичан в глухие телячьи вагоны вместимостью Quarante Hommes, Huit Chevaux[37]; есть и пить не давали, вся надежда была на купленное в городе. После обычного простоя их отправили в Льеж, за сто семьдесят километров; прибыли туда в пол первого дня, потратив на все одни «довольно-таки ужасные» сутки. Описывая прибытие, Вудхауз не изменяет своему всегдашнему оптимизму:
Я сошел с поезда первым. Обходительный старый немецкий генерал спросил, сколько мне лет, приподнял мой чемодан, заявил, что он слишком тяжелый, и подозвал грузовик, а потом спросил, успел ли я поесть. Очень трогательно и предупредительно. Мы прошли через Льеж, насвистывая «Типперэри» и «Бочку»[38], а потом поднялись на высокий крутой холм — кое-кому из наших пришлось весьма тяжело. Затем смотр. Затем горячий суп. Был солнечный денек, поэтому прибытие прошло бодро.
Впоследствии Вудхауз описывал казармы, куда его поместили, гораздо менее радужно. «В Льеже мы провели неделю, — писал он. — Вспоминая тюрьму, я едва верю, что нас там продержали всего семь дней. Возможно, оттого что делать там было практически нечего, кроме как стоять навытяжку [на смотре]». Смотры с перекличкой придавали повседневной жизни пленников оттенок фарса, отчего яснее становилась ненормальность их положения: гражданские заключенные на положении военнопленных. Вудхауз добавлял, что эти отвратительные казармы, заляпанные кровью и грязью, походили на настоящий лагерь для пленных не больше, чем первоначальный набросок — на готовый роман. Условия были примитивные, и далеко не гигиеничные. Настоящих мисок для супа не было, и Вудхаузу пришлось соорудить миску из брошенной кем-то канистры из-под машинного масла; он шутил, что от этого неизменная похлебка приобрела толику пикантности. И добавлял: вот будет хорошо, если он на своем веку больше никогда не увидит ничего бельгийского.
Тем временем внешний мир почти не подозревал об участи Вудхауза — возможно, из-за того что Этель не могла связаться с дочерью. Леонора даже писала Уатту, что «последние новости таковы: он все еще в своем доме в Ле-Туке, условия сносные». На самом деле, на следующий день после этого письма, 3 августа, Вудхауза и остальных льежских интернированных снова перевели в новую тюрьму — «Цитадель» в Юи[39], сонном торговом городке в двадцати пяти километрах от Льежа, в излучине Мааса.
Позже Вудхауз писал шутливо: «‘Цитадель’ — это одно из тех исторических строений, где в мирное время берут за вход по два франка с человека….Словом, цитадель, раз туда попал, то уж попал. Толщина ее стен — четырнадцать футов. Коридоры освещаются узкими бойницами в нишах»[40]. В «Цитадель» вела изнурительно длинная и крутая каменная лестница, а внутри имелся дворик, куда заключенных выводили на прогулку; Вудхауз назвал его довольно вместительной плевательницей’. Комнаты были голые, по ним гуляли сквозняки; заключенным приходилось сгребать грязную солому и спать на полу. Несмотря на средневековый вид, мрачная крепость-тюрьма была построена в эпоху наполеоновских войн, чтобы защищать стратегически важную точку на Маасе. До сих пор она мрачно нависает над городком Юи, хотя в мирное время там устроили музей. Гражданским, оказавшимся в нацистском плену, не забыть проведенное там время, а некоторые так и не восстановят здоровье. В «Цирковой блохе», многогранном «автопортрете в письмах», Вудхауз решил описать не Лоос или Льеж, а пять недель в Юи — пять недель невиданных лишений и тягот, которые оставили глубокий, неизгладимый отпечаток.
В Юи его, все еще одного из многих пленных, записали как «Уайтхауза»; когда это имя выкрикивали вечером, заключенные иногда путали его с приказом гасить свет, но Вудхауз не поправлял ошибку. Он считал, что быть заносчивым плохо, и не поддавался соблазну воспользоваться своей известностью. Однако 21 августа он выдал себя, написав от имени всех 700 интернированных прошение в штаб Красного Креста в Брюссель, чтобы им разрешили «связаться с семьями», но командовавший Цитаделью офицер гестапо разорвал письмо, глядя в глаза Вудхаузу. В остальном, помимо этого единственного проявления лидерства, Вудхауз старался оставаться обычным заключенным. Тем не менее для остальных узников, по преимуществу англичан, подлинная личность «Уайтхауза» явно не была тайной. В типично английском духе они не хотели донимать вопросами знаменитого товарища по несчастью и хвастаться знанием его книг. В конце августа какой-то «оборванный и потрепанный» заключенный тихонько подошел к нему в одном из едва освещенных мрачных коридоров Цитадели, спросил: «Как бы Акриджу понравилась такая жизнь?» — и поведал, что он тоже выпускник частного колледжа — школы Гильдии портных[41]. «Еще один оборванный заключенный, — записал Вудхауз, — окончил Винчестер-колледж, а потом Оксфорд».
