Всю свою жизнь Вудхауз умел стойко переносить удары судьбы. Даже теперь он, казалось, не мог стряхнуть с себя какую-то беспечную отрешенность. На людях он «носил маску», как его герой Берти Вустер, и утверждал, что «ощущает себя униженным». Однако в кругу друзей он не сдерживал гнева. Много лет спустя он втолковывал Тауненду, что вовсе не «зазывал этих чертовых немцев мыться в своей ванне», как думали некоторые. На самом деле, спустя две недели после вторжения, в соседнем доме поселилась толпа рабочих из Имперской службы труда, которые повадились ходить к Вудхаузам мыться. «Я возмутился, — писал он, — да только не очень-то мне это помогло: назавтра они пришли снова и привели с собой друзей». Вудхауз рассказывал: когда немцы вошли в город, он боялся, что его отправят в лагерь; однако «неделя шла за неделей, ничего не происходило, и снова исподволь стал проклевываться оптимизм». И все же он ощущал, что обречен, хотя и не подавал виду: «Как бы я ни храбрился, рядом со мной всегда стояла Тень и нашептывала: ‘Будет еще хуже’». Скверные предчувствия Вудхауза только обострились, когда в Пари-Пляж назначили военного коменданта — немца со стеклянным глазом, к которому все британцы мужского пола должны были каждое утро являться для проверки. Он поселился в самом центре Пари-Пляжа, в мэрии — кирпичном здании в неоренессансном стиле, похожем на крепость. Оставшись без велосипеда, Вудхауз решил, что воспользуется случаем и будет поддерживать форму, для чего стал ходить в комендатуру пешком — по три с лишним километра в день через пустоши (что составляло лишь часть его моциона). Позже, оглядываясь назад, он понял, что устрашающие манеры коменданта — это лишь предвестие или, как он сам выразился, «закуска на пиру судьбы»: тогда комендант просто пугал его.

После того как дюнкеркское отступление вселило в англичан новые надежды, а падение Франции стало свершившимся фактом, близкие Вудхауза приняли сложившиеся обстоятельства хладнокровно. 28 мая на взволнованную телеграмму Рейнолдса Леонора ответила: «Сожалею новостей нет. Полагаю опасность невелика». Воспрянув духом после ее ответа и почуяв, как и полагается хорошему литературному агенту, запах прибыли, Рейнолдс написал в Лоу-Вуд. Он выразил надежду на то, что «нынешние обстоятельства не чересчур тяжелы», и спросил, не напишет ли Вудхауз журнальную статью о своих приключениях. Две недели спустя Рейнолдс извещает Этель: «Здесь составляют петицию на имя германского посла, просят его употребить все его влияние и добиться освобождения Вудхауза». За этой просьбой освободить писателя в первые годы войны последуют и другие, что в конечном счете заставит немецкие власти задуматься о ценности пленника для пропаганды. Пока никаких более срочных дел не было, Рейнолдс попросил Леонору дать согласие на постановку «Переплета» в виде мюзикла. И тут судьба нанесла удар.

Воскресным утром 21 июля, в особенно ясный, погожий денек, Вудхауз совершил обычную прогулку по длинному прямому шоссе в комендатуру, но придя обнаружил, что его наихудшие опасения сбылись: «Мой старый желудок заплясал бешеную чечетку, — писал он позже тоном бродвейского комика, — а сердце зашлось барабанной дробью». Прямо перед ним стоял живший в городе англичанин по имени Гарольд — с вещами. Всех англичан в возрасте до шестидесяти лет должны были немедленно интернировать. Позже Вудхауз описывал случившееся тоном Берти Вустера: «Я задрожал от головы до ног, как желе во время землетрясения», — но на самом деле это была ужасная минута. Он признавался: «Меня больше всего пугала абсолютная безвыходность положения». Ловушка захлопнулась. Вудхауз, по обыкновению, умел найти нечто смешное и в такие отчаянные минуты; он заметил, что в подобной ловушке оказывался лишь трижды: когда, закончив Далвич, пошел работать в банк, когда приехал в Голливуд в 1930-м и когда, готовясь получить степень доктора, облачился перед церемонией в университетскую шапочку и мантию.

Вудхауза под конвоем отвели обратно в Лоу-Вуд и дали ему десять минут на сборы. Этель гуляла с собаками в саду, не подозревая о происходящем и не зная, в каком ужасе ее муж. Он тем временем собрался с духом и принял решение не брать с собой рукопись «Радости поутру» (почти законченную — оставалось написать только четыре главы), а с собой взять полное собрание сочинений Шекспира, табак, карандаши, три блокнота, четыре трубки, пару ботинок, бритву, мыло, рубашки, носки, нижнее белье, пол фунта чаю — и томик Теннисона. В суматохе он забыл дома паспорт, из-за чего немало натерпелся в дальнейшем. В последний момент появилась Этель и положила ему холодные бараньи ребрышки и плитку шоколада. Позднее, перефразируя «Троих в лодке» Джерома, он говорил, что жена предлагала ему еще и фунт масла, но оказалась недостаточно настойчива. Затем Вудхауза отконвоировали обратно в комендатуру Пари-Пляж.

Спустя некоторое время его и еще с десяток интернированных из Ле-Туке, в том числе некоторых его товарищей по гольфу и Артура Гранта, увезли оттуда на автобусе — неизвестно куда и неизвестно чему навстречу. Все были напуганы, но Элджи, бывший клоун, который держал популярный в Ле-Туке бар «У Элджи», не давал им пасть духом. В Этапле и Монтрее автобус останавливался и брал все новых пленных; Вудхаузу и остальным разрешили там купить вина и сигарет, после чего автобус прибыл в пункт назначения — город Лилль, километрах в ста оттуда. Путь занял восемь часов, и после девяти вечера они въехали в ворота мрачной тюрьмы в Лоосе, предместье Лилля, известном тем, что в Первую мировую там произошло несколько крупных сражений. Чиновник, «внешне напоминавший кого-то из фильма о Чертовом острове[36]», записал в списке фамилию Вудхауз как «Видхорз» («состав преступления: англичанин»). Вудхауза поместили в камеру номер 44 вместе с Элджи и неким мистером Картмеллом, пожилым настройщиком пианино. Так начался первый этап плена.

Вудхаузу довелось испытать то же, что и большинству «граждан враждебного государства» во Вторую мировую. Женевская конвенция 1929 года об обращении с военнопленными не распространялась на гражданских лиц, и Международный комитет Красного Креста заключил соглашение со странами Оси, что под Конвенцию подпадают гражданские лица и команды торговых судов. Поэтому лагеря для интернированных граждан были устроены по образцу лагерей для военнопленных. Они разительно отличались от нацистских концлагерей, но по-своему тоже были серьезным испытанием для заключенных, многие из которых были уже не молоды. Например, лишь через несколько недель пришло окончательное решение отпустить всех интернированных старше шестидесяти лет (Вудхаузу скоро исполнится 59); а между тем среди заключенных стали ходить самые невероятные слухи. Не вполне понимая статус подобных пленников, немецкие власти не могли решить, что с ними делать. Должны они соблюдать военный режим или гражданский? Положение осложнялось еще и тем, что продрогшие, одетые как попало англичане по пути из лагеря в лагерь обзаводились списанной военной формой, так что на вид могли сойти за истрепанный в боях полк.

Между тем у Этель были свои приключения. Что она делала в конце войны, не вполне ясно, но в эти первые месяцы ее действия легко отследить. Она говорила, что «едва не лишилась рассудка», когда Вудхауза забрали. На вилле, реквизированной немцами, оставаться было невозможно, и через пару дней ей удалось достать ордер на комнату — у некоей мадам Бернар в местном рыбохозяйстве, километров за пятьдесят от побережья. В «довольно мрачный дом посредине запущенного поля» ее с несколькими чемоданами, попугаем Коко и пекинесом Золотце подвез немецкий солдат. Там ей выделили маленькую спальню, окнами на задний двор, где она «просидела около часа, пытаясь понять, как не пасть духом окончательно, и безумно волновалась за Пламми». Несмотря на то что Францию захватили нацисты, жизнь в стране шла на удивление спокойно. Этель просто каждый день выводила собаку на прогулку и ждала, когда придет почтальон. Дней десять спустя, как она рассказывала Дэнису Маккейлу, пришла открытка: «Пламми писал, чтобы я не волновалась, у него все хорошо, он в Лилле». Весь год вынужденной разлуки Вудхауз с женой слали друг другу письма и открытки, на наш взгляд — удивительно часто.