Она повесила трубку.

Она вернулась, уже не таким твердым шагом, в гостиную. Подойдя к оконному сиденью, вылила себе в стакан весь виски, остававшийся в бутылке. Вышло примерно на палец. Выпила, передернулась и села.

Когда в гостиной включила свет Грейс, Элоиза подскочила. Не вставая, она позвала Грейс:

– Лучше не накрывай до восьми, Грейс. Мистер Уэнглер припозднится.

Грейс возникла в свете столовой, но осталась стоять на пороге.

– Леди уехать? – сказала она.

– Она отдыхает.

– А, – сказала Грейс. – Миз Уэнглер, я подумала, можно будет, мой муж останься тут на вечер. У меня полно места у себя, а ему не надо назад в Нью-Йорк до завтра утром, и на улице так гадко.

– Твой муж? И где же он?

– Ну, прямо щас, – сказала Грейс, – он на кухне.

– Что ж, боюсь, ему нельзя оставаться здесь на ночь, Грейс.

– Мэм?

– Я говорю, боюсь, ему нельзя оставаться здесь на ночь. У меня не постоялый двор.

Грейс немного постояла и вышла на кухню, сказав:

– Да, мэм.

Элоиза вышла из гостиной и вскарабкалась по лестнице, еле освещенной из столовой.

На площадке лежала галоша Рамоны. Элоиза взяла ее и швырнула со всей силы через перила; галоша шумно шваркнулась об пол прихожей.

Элоиза щелкнула выключателем в комнате Рамоны и ухватилась за него, словно ища опоры. Она постояла, глядя на Рамону. Затем отпустила выключатель и быстро подошла к кровати.

– Рамона. Проснись. Проснись.

Рамона спала на самом краю кровати, свесив попку справа. Ее очки лежали на тумбочке с Дональдом Даком, аккуратно сложенные дужками вниз.

– Рамона!

Девочка проснулась, резко втянув воздух. Она широко раскрыла глаза, но почти сразу прищурилась.

– Мамочка.

– Ты, вроде, сказала, что Джимми Джиммирино насмерть переехали?

– Что?

– Ты слышала, что, – сказала Элоиза. – Почему ты спишь на самом краю?

– Потому, – сказала Рамона.

– Почему потому? Рамона, мне не хочется…

– Потому что не хочу задеть Микки.

– Кого?

– Микки, – сказала Рамона, потирая носик. – Микки Миккеранно.

Элоиза сказала, срываясь на крик:

– Ложись посреди кровати. Ну-ка.

Рамона, ужасно испугавшись, только вскинула глаза на Элоизу.

– Ну, ладно, – Элоиза схватила Рамону за лодыжки и рывком переместила ее на середину кровати. Рамона не стала ни сопротивляться, ни плакать; она дала переместить себя, но внутренне осталась непреклонной. – А теперь спать, – сказала Элоиза, тяжело дыша. – Глазки закрывай… Ты слышала, что я сказала: закрывай.

Рамона закрыла глаза.

Элоиза подошла к выключателю и нажала. Но еще долго стояла на пороге. Затем вдруг бросилась в темноте к тумбочке, ударилась коленкой о край кровати, но не обратила внимания на боль. Она взяла очки Рамоны и, держа обеими руками, прижала к щеке. По лицу покатились слезы, стекая на очки.

– Бедный дядюшка Криволап, – повторяла она раз за разом. Потом положила очки обратно на тумбочку, стеклами вниз.

Она нагнулась, покачнувшись, и принялась подтыкать края рамониной постели. Рамона не спала. Она тоже плакала все это время. Элоиза поцеловала ее в губы, убрала влажные волосы с глаз дочки и вышла из комнаты.

Она спустилась, сильно шатаясь, и разбудила Мэри Джейн.

– Чотакое? Кто? А? – сказала Мэри Джейн, подскочив на диване.

– Мэри Джейн. Послушай. Пожалуйста, – сказала Элоиза, всхлипнув. – Помнишь наш первый курс, как я купила в Бойсе такое платье, коричневое с желтым, а Мириам Болл мне сказала, в Нью-Йорке никто такие не носит, и я проплакала всю ночь? – Элоиза встряхнула Мэри Джейн за руку. – Я ведь была хорошенькой, – взмолилась она, – правда ведь?

Пять суббот подряд Джинни Мэннокс играла по утрам на Ист-сайдских теннисных кортах с Селеной Графф, одноклассницей из школы мисс Бэйсхор. Джинни открыто считала Селену первой занудой в школе мисс Бэйсхор – школе, очевидно кишевшей первостатейными занудами, – но в то же время не знала никого, кроме Селены, кто бы приносил все время новенькие банки с теннисными мячиками. Отец Селены делал их или вроде того. (Как-то раз за обедом Джинни в назидание семейству Мэннокс изобразила, как проходит типичный обед у Граффов; вышколенный слуга подходил ко всем слева, подавая вместо стакана томатного сока банку с теннисными мячиками.)

Джинни действовало на нервы, что Селена после тенниса доезжала с ней в такси до своего дома, а в итоге Джинни приходилось – каждый божий раз – одной оплачивать всю дорогу. Не говоря о том, что ехать от кортов домой на такси, а не на автобусе, предложила Селена. Однако на пятую субботу, когда кэб направился по Йорк-авеню на север, Джинни внезапно подала голос.

– Эй, Селена…

– Что? – спросила Селена, шарившая рукой по полу такси. – Не найду чехол от ракетки! – простонала она.

Несмотря на теплую майскую погоду, обе девушки носили пальто поверх теннисок с шортами.

– Ты в карман положила, – сказала Джинни. – Эй, послушай…

– О, боже! Ты спасла мне жизнь!

– Послушай, – сказала Джинни, которой даром была не нужна благодарность Селены.

– Что?

Джинни решила сразу перейти к сути. Кэб уже приближался к улице Селены.

– Мне что-то не хочется снова оплачивать всю дорогу сегодня, – сказала она. – Я, знаешь ли, не миллионерша.

Селена посмотрела на нее с изумлением, сменившимся обидой.

– А я не всегда плачу половину? – спросила она невинно.

– Нет, – сказала Джинни ровно. – Ты в первую субботу заплатила половину. Где-то в начале прошлого месяца. А с тех пор – ни разу. Не хочу быть жабой, но я вообще-то растягиваю на неделю четыре пятьдесят. И из них я должна…

– Я всегда приношу теннисные мячики, разве нет? – спросила Селена с недовольством.

Иногда Джинни хотелось убить Селену.

– Твой отец их делает или вроде того, – сказала она. – Они тебе ничего не стоят. А я должна платить за каждую до последней…

– Ну, ладно, ладно, – сказала Селена, громко и решительно, чтобы последнее слово осталось за ней. Со скучающим видом она сунула руки в карманы пальто. – У меня только тридцать пять центов, – сказала она холодно. – Этого хватит?

– Нет. Извини, но ты мне должна доллар шестьдесят пять. Я отслеживаю каждую…

– Мне надо будет подняться и взять у мамы. Это не подождет до понедельника? Я могу принести с собой в спортзал, если это тебя осчастливит.

Реакция Селены взывала к снисходительности.

– Нет, – сказала Джинни. – Мне сегодня надо на кино. Я должна пойти.

Оставшийся путь до дома Селены девушки просидели во враждебном молчании, уставившись каждая в свое окошко. Затем Селена, сидевшая со стороны бордюра, вышла. Оставив дверь кэба чуть приоткрытой, она вошла в подъезд легкой, летящей походкой, словно заезжая голливудская знаменитость. Джинни с горящим лицом заплатила таксисту. Затем собрала теннисные принадлежности – ракетку, полотенце и панаму – и последовала за Селеной. В свои пятнадцать Джинни в теннисных туфлях была ростом порядка пяти футов девяти дюймов[11], и ее застенчивая неуклюжесть на резиновых подошвах придавала ей внушительный вид в вестибюле. Селена по этой причине приклеилась взглядом к стрелке над лифтом.

– Получается, ты должна мне доллар девяносто, – сказала Джинни, приближаясь к лифту.

Селена обернулась.

– Возможно, тебе будет интересно узнать, – сказала она, что моя мама очень больна.

– Что с ней такое?

– У нее практически пневмония, и если ты думаешь, что мне понравится тревожить ее просто из-за денег…

Селина не договорила предложение с многозначительным апломбом.

Джинни, надо сказать, слегка обескуражила эта информация, безотносительно ее правдивости, но не настолько, чтобы она размякла.

– Это не я ее заразила, – сказала она и вошла за Селеной в лифт.