Но мы подошли слишком уже близко и обратили на себя внимание. Народ начинает собираться около нас. Со всех сторон раздается: «Не угодно ли вам скатиться, ваше благородие?». — «У меня санки отличные!». — «Мои луч­ше!». — «Нет, мои!». — «Мои!» и т.п. Мы отходим от горы подалее.

Веселая неделя кончилась. Не объехать ли нам важ­нейших сановников города, не понаведаться ли об их здоро­вье после масленицы? Уездный врач сидит, полуразвалившись, на своем широком диване и толкует о тяжелом воз­духе и о необходимости предохранять себя от скорбута[30]. Таможенный пристав жалуется на тяжелые времена, обло­жившие даже и табак пошлиной. Друг его, учитель, совету­ет ему курить все-таки беспошлинный табак, уверяя, что и это Бог простит ему. Сам учитель страдает злокачественной сыпью, исправник — ревматизмом, заседатель показал нам желтые пятна на груди. Стряпчий сидит подле истеричес­кой своей дочери. У городничего и других болит голова. Что же у судьи — решить трудно, потому что он не говорит ни слова. Дамы сидят все по домам и едят капусту. Несмот­ря на то, нам продолжают, однако ж, оказывать то же пре­дупредительное внимание. Но всех более был расположен к нам исправник — человек, оказавший нам пользу даже и в научном отношении. По обязанностям службы он жил не­сколько лет посреди самоедов и лопарей и поэтому мог со­общить нам множество полезных сведений об этих народах. И учитель в свою очередь старался также быть нам полез­ным: он учил нас русскому выговору, русской грамматике и снабжал русскими книгами.

Не взирая на радушие и услужливость, оказанные нам в этом городе, во мне не замедлило, однако ж, пробудиться тайное желание отправиться поскорее к лопарям. Это же­лание было вполне безрассудно, потому что русский язык, который, как посредствующий язык, был необходим для предполагаемого мною изучения наречий русских лопарей, я знал слишком еще недостаточно. Вследствие этого жела­ния мы предприняли небольшую поездку в ближайшую лапландскую деревню Кильдин. Как нарочно, мы не нашли в ней ни души и, как бы в наказание за наше без всякого плана предпринятое путешествие, должны были возвратить­ся ни с чем. Но где же были жители? Большая часть их повезла так называемых мурманцев к Ледовитому морю, остальные отправились в Колу, чтоб посмотреть и встре­тить ожидаемого туда архангельского губернатора.

Сначала мы предполагали сделать из Колы несколько поездок в пограничную Русскую Лапландию и затем, по вскрытии вод, отправиться через Мезень к самоедам[31], но полученные из Петербурга известия побудили нас ехать в Архангельск для предварительного изучения самоедского языка под руководством архимандрита Вениамина. Таким образом, желание окончить это изучение и пуститься в путь к самоедам еще до наступления зимы лишило нас возмож­ности побывать в Семиострове, Муотке и многих других, более северных лапландских селениях. Мы должны были ограничиться знакомством только с лопарями, живущими по дороге от Колы до Кандалака. Конечно, на всем этом пространстве только одна порядочная лапландская дерев­ня, но зато на всех почтовых станциях живут по одному или по нескольку лопарских семейств с разных концов стра­ны. На каждой есть по крайней мере одна хорошо устроен­ная изба, а потому дорога эта и представляла большие удоб­ства для изучения разных русско-лапландских наречий, за исключением терского, но мы, по несчастью, ехали по ней во время прохода мурманцев, сильно мешавших нашим уче­ным предприятиям.

Так называемые мурманцы суть частью русские, час­тью карелы и лопари, отправляющиеся в конце марта и в начале апреля к берега Ледовитого моря для того, чтобы весной и летом ловить там рыбу. Они собираются из стран Онеги и Кеми и едут через Кандалак и Имандру до почто­вой станции Разноволок, которая находится в одиннадцати милях к югу от Колы. В этом месте поезд их раздвояется. Те, которые ловят рыбу в заливах, лежащих между Кольекой губой и норвежской границей, едут в Колу и потом далее к северу. Те же, которые ловят между Колой и Свя­тым Носом, отправляются туда прямо, не заезжая в Колу. Все поморье — от норвежской границы до Святого Носа — известно под именем Мурманского берега; к нему часто при­числяют, впрочем, и часть Терского берега, но в сущности Терским берегом называется вообще весь западный берег Белого моря. Этот поезд мурманцев состоит по большей ча­сти из наемных работников. Сами же хозяева выезжают сюда в июне и июле месяцах на небольших судах, которые, смотря по размеру и устройству, называются ладьями, коч­марами и шнеками, привозят хлебные запасы на следую­щий год и забирают наловленную рыбу. Некоторые остают­ся при своих рыбных ловлях до последних чисел августа — время прекращения рыболовства; другие же идут дальше — до Вадсё, Гаммерфеста, Тромсё и других норвежских га­ваней — с грузом муки, круп, равентуха, канатов, пеньки, рыбьего жира, мыла и других товаров, которые променива­ют на дорш (Gadeus Callarias), лисьи меха, ром, кофе, чай, сахар и другие пряности, выгодно сбываемые на их родине.

Возвратимся, однако ж, к повествованию наших похож­дений. Когда мы совсем собрались уже в дорогу, к нам при­шли почти все значительные сановники, выпили за наше здоровье и проводили нас довольно далеко за город. Про­стившись здесь в последний раз с этими добрыми, радуш­ными людьми, мы продолжали наше путешествие при све­те звездного неба, сверкавшего северным сиянием, до по­чтовой станции Китса (Кьеддъям) в тридцати верстах от Колы. Взобравшись тут на холм, мы заметили что-то чер­невшее, как большой гробовой покров, на блестящей белиз­не снега. Мы подошли поближе, чтоб рассмотреть, что это такое, и увидели несколько десятков закутанных в теплые шубы мурманцев, преспокойно спавших, по недостатку ме­ста, на снегу. В избе мы были встречены громкими: «Ай! Ой! Черт!» и другими, еще крепчайшими выражениями, по­тому что не могли сделать и шагу, не наступив на кого-нибудь. Мы прибегли к помощи ямщика, и его громозвуч­ное: «Благородные люди!» — мигом разбудило хозяина, который не только провел нас благополучно мимо мурман­ских подводных камней, но даже очистил нам лавку для ночлега. Поутру меня разбудили страшный крик, топот ногами и хлопанье руками. Боясь, что моей спине, уже по­рядочно пострадавшей в керисе, угрожает какая-нибудь беда, я торопливо вскочил на ноги и стал в оборонительную позу, но тотчас же убедился в неосновательности моего опасения. Ночной холод, который по термометрическим наблюдени­ям, произведенным мною посредством моего носа, вероят­но, доходил до тридцати градусов, проник, наконец, и сквозь шубы мурманцев, и они за недостатком огня и водки при­бегли к этим паллиативным средствам для возбуждения нуж­ной теплоты в телах своих. Когда же в избу, и без того уже переполненную, вторглись и вчера изгнанные постояльцы, началась серьезная борьба из-за места; слабейших, разуме­ется, вытолкали, и они принуждены были завтракать на чистом воздухе или отправляться в путь, ничего не евши. Тут было уже не до изучения наречий, и мы в то же утро отправились далее в надежде, что на следующей станции не встретим такой сутолоки. Но мы вполне ошиблись. По при­езде в Ангесварр (22 версты от Китсы) оказалось, что вся изба набита мурманцами, все они были действующими ли­цами в драме, которую можно было бы назвать «Спор о котле», потому что все спорили о праве поставить свой ко­тел на огонь. А так как каждый из них имел почти равное на это право, то, разумеется, никто и не уступал, несмотря на все толки, толчки и ругательства. Кажется, что у мур­манцев существуют, впрочем, на этот счет следующие по­становления: кто не носил дров для разведения огня, тот к огню не допускается; кто варит хлебную похлебку, уступа­ет место тому, кто варит уху; женщина уступает место взрос­лому мужчине, мальчик — женщине, батрак уступает хо­зяину и жене его, хозяева и батраки определяют промеж себя очередь, по которой каждый должен ставить котел свой на очаг. Однако ж оставим мурманцев в Ангесварре приду­мывать хоть временные учреждения для ограждения прав своих и поедем дальше, в Маанселькэ. Маанселькэ — до­вольно большая деревня, следовательно, спор о котле не мог задерживать здесь мурманцев на такое долгое время, как в Ангесварре, а потому вскоре по нашем выезде из последне­го мы начали встречать целые полчища этих странствователей к Ледовитому морю. Они шли толпами в двадцать, тридцать и даже пятьдесят человек мужчин, женщин, стари­ков, молодых парней и девушек. Большая часть тащила за собой оленьи санки, на которых навалены были шубы, хле­бы, якори, котлы и т.п. Встречались и керисы, запряжен­ные собаками, а на иных, кроме прочего снадобья, сидела еще девушка, вероятно, заболевшая от утомительной доро­ги. Толпы эти шли с песнями и криком. А лица большей части выражали удаль и отвагу. Было много и совершенно разбойничьих физиономий, да и сами толпы по разодран­ным одеждам, по нечистоте и неопрятности, по проявляв­шейся во всем беспечности, по диким крикам и грубым пес­ням сильно смахивали на разбойничьи шайки. Несмотря на это, эта живая, шумная деятельность на пустынных до­рогах Лапландии имела свою прелесть.