– Она. Не говорила. Кто он, – Трэвис выплевывал слова, точно швырял кинжалы в землю. – Не знаю почему. Я только знаю, что это был какой-то секрет. Постыдный секрет. У этого человека был на нее компромат. Я знал, что он мог его использовать, чтобы ее контролировать. А это значит, что он мог заставить ее пойти с ним в любой момент. Когда он того захочет. Я ей сказал, что смогу помочь, если она мне расскажет, кто он такой. Но… – Трэвис не закончил предложение. Он просто покачал головой. – Так продолжалось несколько месяцев, а затем… Той ночью я достал свой нож, свой старый боевой нож. Я не собирался его использовать… Ни за что. Как я уже сказал, я любил ее. Но, думаю, в конце концов я просто осознал, что так будет проще – это проще, чем сидеть и ждать, проще, чем постоянно бояться. Будет проще, если я просто положу всему конец. Следующее, что я помню: торчащий в ее груди нож. Она смотрит мне в глаза, умирает. Ее теплая кровь течет по моей руке. И я ведь любил ее. Даже в тот момент.

В очередной раз воцарилась тишина. Только женщины плакали. А затем прокурор Джим Кроуфорд – точнее, как назвала его Виктория, “бывший рейнджер, Джим Кроуфорд” – прошелся под пристальным взглядом судьи Ли – “бывшего рейнджера Льюиса Ли” – и напомнил Трэвису Блэйку остальную часть его признания: как он отмывал комнату, как избавлялся от машины, как заворачивал ее тело в ковер, а затем вез к пристани. Как причалил у дальнего берега, поросшего деревьями, и стал искать в лесу булыжники. А потом он сложил булыжники в прочные пластиковые пакеты для утяжеления и – в этот момент голос прокурора впервые дрогнул – расчленил тело Дженнифер, чтобы потом разложить его по этим пакетам с булыжниками. И затем он отплыл к отдаленным местам озера – там ее никто никогда не найдет, – где выбросил за борт все то, что осталось от женщины, которую он любил. Полиция обыскала места, о которых говорил Трэвис. Но они ничего не нашли. Дело в том, что он почти обезумел, проворачивая все это. Так что он действительно не знал точного места.

Наконец признание подошло к концу. Трэвис встал с места и вернулся к столу защиты – он сидел возле Виктории, а Уинтер прямо позади него. Затем выступила небольшая процессия свидетелей, в основном это были военные. Они говорили о патриотизме Блэйка, его лидерских качествах и мужестве. Один из них был среди раненных в горах Нуристана, когда Блэйк участвовал в операции, за которую затем получил “Серебряную звезду”. И когда он описывал, как Блэйк, последний оставшийся в живых рейнджер, защищал посадочную площадку от армии террористов, пока американский вертолет не смог приземлиться и эвакуировать раненых, все в зале молчали, никто даже не всплакнул.

Место на свидетельской трибуне заняла Никола Этуотер. Она уже не плакала – сидела перед судом ровно, собранно и изящно. Она единственная выступала от лица Дженнифер, но она сказала, что также может говорить за всех людей в школе, которые знали и любили Дженнифер. По ее словам, они не хотели мести для Трэвиса за то, что он натворил. Они просто хотели засвидетельствовать то, какой была Дженнифер, какой замечательной она была, сколько жизней взрослых и детей она изменила за то короткое время, что провела с ними. Миссис Этуотер хотела донести до суда, как много они потеряли с гибелью Дженнифер.

Когда свидетели закончили, судья Ли попросил Блэйка встать, чтобы тот выслушал приговор. На лице у судьи не было ни одной эмоции, но его точно тронуло то, что он услышал. Он заговорил с заключенным медленным, мрачным голосом. По его словам, он уже был готов приговорить Блэйка к пожизненному заключению без возможности условно-досрочного освобождения. Но после истории о его героизме под вражеским огнем он начал думать, что заключенный все же заслужил шанс на освобождение.

– Трэвис Блэйк, – сказал он. – Я приговариваю вас к пожизненному заключению с возможностью условно-досрочного освобождения после двадцати пяти лет срока.

И он закрыл слушание, ударив своим молотком.

В зале суда не было окон, поэтому Уинтер, оказавшись на улице, был страшно удивлен, что уже стемнело и пошел снег. Первые снежинки красиво появлялись во тьме высоко над головой и кружились в лучах света от фонарей. Уинтер засунул руки в карманы дубленки и поднял голову, чтобы лучше рассмотреть эту картину из-под козырька кепки. Он так переживал в суде и теперь был заворожен красотой и печалью этого мира.

– Справедливый приговор, – сказала ему Виктория. – По крайней мере, потом он сможет еще пожить.

Уинтер подумал, что это звучит как-то неубедительно. Обычно нечто подобное говорят, когда сказать просто нечего.

Затем он взглянул на нее. Виктория же смотрела на снегопад. Он подумал, что она могла сейчас чувствовать то же, что и он. Красота и печаль. Виктория только вышла из здания суда, верхней одежды на ней не было – так и вышла в черном костюме с юбкой, без пальто. Она уже начала дрожать от холода.

– С Роджером все будет хорошо, – сказал ей Уинтер. – Твоим мужем, в смысле. Все с ним будет нормально.

– Я знаю, кто такой Роджер, Кэмерон.

Уинтер улыбнулся.

– Он не похож на Блэйка. У каждого из нас есть своя душа, своя жизнь и своя история. Блэйк пережил то, чего не переживал Роджер. У Роджера есть ты. Ты позаботишься о нем, и тогда он вернется к прежней жизни.

Виктория опустила взгляд и посмотрела на Уинтера. Она обхватила себя руками, пытаясь согреться.

– А ты? – спросила она. – Ты смог вернуться к прежней жизни?

Уинтер положил руку ей на плечо и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. Но в этот момент Виктория чуть повернула голову, и уголки их губ встретились. Его чувства и физическая память вмиг переполошились. Они с Викторией никогда не подходили друг другу, но, если им было хорошо, им было очень хорошо. И Уинтер почувствовал, что прошлое ушло безвозвратно, что вернуть его невозможно.

Он отстранился, его тоскливый взгляд скользнул по ее лицу. Виктория позволила ему смотреть – так, секунды две.

Затем она кивнула в сторону двери и сказала:

– Я лучше пойду. Мы собираемся перевозить Трэвиса в тюрьму. А еще я замерзла.

– Рад был тебя увидеть, Вик. Извини, что не смог помочь как следует.

– Мы делаем то, что в наших силах.

– Тогда давай, на связи.

Уинтер стал спускаться вниз, но на половине пути остановился и обернулся. Виктория все еще стояла на месте, обнимала себя, дрожа от холода, и смотрела ему вслед.

– Ой, с Рождеством тебя!

– И тебя, Кэм. Тебе есть где провести каникулы?

Уинтер пожал плечами.

– Мне всегда было как-то плевать на этот праздник.

Виктория ничего не успела ответить, потому что Уинтер развернулся и спустился вниз к пешеходной дорожке.

Снегопад усиливался, Уинтер шел к джипу. Перед ним открылся вид на главную улицу города. В сгущающейся темноте все эти рождественские огоньки на витринах магазинах и фонарных столбах, подвешенные над улицей Санта и олени, покупатели, которые спешат домой в столь снежную погоду, – все это выглядело так ярко и радостно. Это мог быть американский городок в любое время в пределах последних семидесяти пяти лет. Уинтер восхищался военной дисциплиной жителей, которые крепко держались за традиционный мир. Ведь иначе он, как и само прошлое, безвозвратно исчезнет, и его никогда не вернуть.

Уинтер залез в свой джип, еще раз взглянул на картину за окном и завел двигатель. Эта живая рождественская картина казалась ему чуждой, словно она нарисованная. Мысленно он прокручивал все то, что услышал в суде, он видел перед глазами сцены насилия, горе. Он не мог избавиться от этих мыслей и прочувствовать атмосферу праздника.

Уинтер включил передачу и отъехал от обочины.

Он отправился прочь из города, но держал путь не в столицу, а в сторону холмов. Снег шел все сильнее, и совсем скоро Уинтер выехал к узеньким дорогам в пустынной пригородной местности. Его джип оставлял первые следы на нетронутом белоснежном снегу. Время от времени, пока он поднимался на холм, он выглядывал в окно и видел раскинувшийся внизу Свит-Хэйвен. Отсюда все еще видны были рождественские огоньки. С такого расстояния этот вид казался еще более безмятежным, неподвластным времени.