Снаружи еще темно. Пронизывающий холод. Над умывальниками тени рубщиков. Вода, наверное, ледяная. Дарио смотрит издали. Ну нет, я хитрый. Если умыться, пожалуй, совсем обледенеешь. Дарио направляется к кухне. Пахнет кофе. Арсенио наклоняет ведро над огромным баком. Бурая водянистая жидкость льется в бак. В ожидании кофе Дарио присел на корточки у плиты, потирает руки. Хорошо, тепло. Сквозь дым, стоящий пеленой, видны закопченные кастрюли, развешанные на стене половники, алюминиевые подносы, закапанные салом. Ему наливают кофе в жестяную кружку. Дарио подносит кружку ко рту и наслаждается первым глотком — теплая жидкость скользит по языку, медленно затекает в горло. Ну-ка бодрей, мачетеро! Скоро наступит утро. А потом день. А потом ночь. И завтра будет снова утро…

Петух поет. Мотор заработал, тяжело завертелись крылья мельницы. Пришли еще мачетерос, все обросшие, в сомбреро. Чихают. Хорошо бы простудиться как следует, тогда отпустят отсюда! Один рубщик все насвистывает. От холода, что ли? Тс-тс-тс. Арсенио режет хлеб, раздает каждому по куску. Дарио медленно пережевывает хлеб. Макает остаток в кофе. Он завтракает стоя. В углу — Мавр. Натирается мазью: мажет грудь, руки. Все тело Мавра пропахло ментолом. Слышно, как точат мачете о камень. Жужжит брусок. Томегин прячет хлеб в карман. Про запас. Дарио переворачивает кружку. Все, больше нет ни капли. Он ставит кружку на деревянный стол. Завтрак кончен. Во рту еще чувствуется сладковатый привкус. Дарио проводит ладонью по усам, вытирает губы.

Кто-то включил транзистор. Писк морзянки. Путаница голосов. Свист. Приемник трясут, бьют по крышке. Они его сломают! Треск. И наконец: «Добрый день. Вы слушаете «Голос Америки». Начинаем нашу передачу из Вашингтона. Слушайте нас на волне пятьдесят и двадцать пять метров»… На волне лжецов и злопыхателей! «А сейчас, как всегда в 6 часов утра, «Голос Америки» начинает передачу «Встреча с Кубой». Пауза. «Правительство Кастро вынуждено снова обязать жителей страны под угрозой лишения работы участвовать в уборке сахарного тростника». Подходите, сеньоры, говорят о нас. «По полученным сообщениям, коммунистическая диктатура Кастро намерена мобилизовать всех рабочих и студентов страны в связи с критическим положением, в котором оказались власти вследствие отказа героических кубинских крестьян работать на землях, отнятых у них государством». Оживленные возгласы. Хохот. «Пусть придут и посмотрят на нас своими глазами! Если только осмелятся. Они растерялись, не могут ничего понять». Кто-то кричит: «Да выключи ты эту заразу!»

Флоренсио уже взобрался на машину. Опоздавшие бегут получать хлеб. Транзистор переключили на другую станцию. Наливают воду в кувшины. Хроника Гаванского радио. Арсенио снова свистит. Идите скорей завтракать, а то закрою лавочку. «Первого апреля прошлого года четырнадцать американских самолетов были сбиты над Демократической Республикой Вьетнам. Сейчас прибыли еще четырнадцать. На этой неделе поступит в продажу новинка — книга «Под честным словом». В книге рассказывается, как живут кубинские беженцы в Соединенных Штатах. Как собаки. Медицинские советы. Пользуйтесь уборными, подвергнутыми санобработке. Санобработка уборных — основное средство борьбы с эпидемиями. Особенно мачетерос-добровольцы и все проживающие в сельских районах должны привыкнуть пользоваться уборными, подвергнутыми санобработке. А также те, кто живет на плантациях… Приз завоевал…»

— Пошли, пошли, пошли.

— Скорее! Чего топчешься?

— Да брусок я там забыл!

Другого выхода нет. Дарио решается. Выходит из барака, взбирается на машину. Возьми-ка мой мачете. Дарио ставит ногу на колесо и — наверх. Хорошо бы, мы уже ехали обратно. Еще целый день впереди. Вот горе-то! Стучит мотор. Люди покачиваются, сидя на дне кузова. Ноги, сапоги… Все курят молча. Едем в Матадеро. Холодный ветерок. Справа — шар, оранжевый, розовый. Солнце встает. Как на картине. Еще один день. Днем больше, днем меньше… Поля срубленного тростника, межа, плантации. Ветер треплет висящие за спиной сомбреро. Сыро. Пахнет водой, росой. Накрапывает мелкий дождик. Хоть бы сломался трактор. Можно было бы немножко подремать. Или случилось бы что-нибудь! Певец запевает: «Вот таким же точно утром пел в пустыне царь Давид». — «К чертовой матери, замолчи!» Дарио закрывает глаза. Покачивается. Надо работать. Срубить сто арроб тростника. Четыре штабеля за утро. Надо взять себя в руки.

По воскресеньям с утра начиналась генеральная уборка. Вытаскивали в коридор всякий хлам. Обтирали от пыли вещи за стеклами шкафов, поливали полы хлоркой, креолином, брызгали «Сосновым ароматом». Иногда обметали потрескавшиеся потолки, снимали густую, висевшую как сеть паутину. Потом детей заставляли полировать два старых кресла из купленного в рассрочку гарнитура, стоявшего в гостиной. Тем временем мужчины усаживались за домино. В одних рубашках, в тапочках на деревянной подошве. Стояла жара, но они курили и пили все утро. Женщины гладили белье. Широкие, плохо простиранные, простыни висели на галерее, мешая пройти, панталоны, рубашки, трусы хлопали на ветру. Мужчины играли внизу, во внутреннем дворе, возле общей ванной. Некоторые обмахивались картонными веерами их раздавали во время выборов. На каждом веере — портрет кандидата: Алеман, сенатор, номер первый. Партия либералов, болтунов-попугаев. Партия революционеров «поистине революционная». Демократы, республиканцы, спасители отечества. Хоть веером обмахнуться, вот и весь толк от них. Выигравшие партию посылали Дарио за пивом в погребок на углу. Пустые бутылки оставались Дарио — сентаво за бутылку, можно сходить в кино. Мальчик отправлялся в «Лиру», позади Капитолий, смотреть ковбойские фильмы или мультипликации. Еще бывали комедии. «Толстый и тощий» или «Канильитас».

Но чаще Дарио откладывал свои сентаво. Вечерами наступало такое время, когда приходили с визитом к родным помолвленные, старухи уже устали следить за каждым их шагом, мужчины уже проиграли в домино обычные четыре реала, а женщины сложили все то же белье; в это время девушки мечтают ускользнуть из дома, ходить по набережной, дышать свежим воздухом, смотреть на бухту, на бороздящие ее в разных направлениях лодки и целоваться с возлюбленным, вздыхая как Либертад Ламарк^[1]; по радио уже дочитали рассказы о Тамакуне, странствующем мстителе, или последние страницы великолепного, знаменитейшего романа, и делать больше совершенно нечего. Сиди да жди ночи, задыхаясь в своих четырех стенах или в извилистых коридорах. Вот тут-то кто-нибудь и предложит со скуки, как бы даже нехотя: не сыграть ли в лото? Или в бинго, что, в сущности, то же самое, только малость поделикатнее. И для привлечения желающих замечает, что можно схватить порядочный куш. И вот — пошло: «Двойка! Тройка!» Словом — лото.

Какая-нибудь старуха крутит колесо. На деле она, конечно, ничего не крутит, да и колеса нет, но так уж говорится. В прежние времена, когда это делалось официально, вертелось лотерейное колесо и выпадали шары с номерами. Выигрыши выкликали дети из приюта, такие же сироты, как Дарио, жертвы благотворительности, монахинь и общества. Ну так вот. Старуха тоже разыгрывает все это представление, силясь придать предприятию респектабельность и возбудить надежды. «Смотрите, сеньоры, смотрите, мои руки чисты (как у угольщика). Вот он шарик-сударик, вот он катится». И старуха сует в мешок морщинистую руку, долго перебирает бочонки и наконец медленно, с достоинством достает один, моля всех святых, чтоб оказался ее номер, именно тот, которого ей не хватает. Снова, хоть на миг, она в центре внимания! Повисла бессильно истощенная грудь (муж, дети, постоянное недоедание), выпали ненужные зубы (так редко бывало в доме мясо!); целыми днями — кастрюли, стирка, а по ночам — все те же приевшиеся ласки мужа, и не успела заметить, как «скрылась молодость — бесценный дар богов». Но все-таки именно она выкликает сейчас номера. Двадцать с девяткой — играет мышка в прятки! Двушка — бабочка-резвушка! Двадцать четыре — голубок в эфире! Звери, птицы, добродетели человеческие… все это — номера. Жизнь — загадка, лотерея, а счастье ускользает, бежит от протянутых рук, и не дозваться, не умолить, не заклясть… На каждой фишке — номер, цифра, полная тайны. Предсказание, божественный знак, доброе предзнаменование можно уловить в любом событии повседневной жизни: разбилась тарелка, картина на степе покосилась, палец порезала или сон приснился, запутанный, тяжелый. Идет она будто по кладбищу, а навстречу — мама, вся в белом, и свечка в руке. И говорит ей мама: уходи, уходи, брось все! Соседка тут же толкует сон: столько лет прожили вместе, а он изменяет тебе. Но нет, не то, восемь — покойника выносим, значит, коли видела во сне покойника, надо ставить на восьмерку, да нет же — мать, мать-то что значит? А изменник — вовсе тринадцать. И Дарио посылали найти уличную лотерею и поставить пару песет — одна-то уж, наверное, выиграет, ну а второй можно рискнуть… Но старуха так ни разу и не выиграла.