— Американцев боится!
— Просто я не хочу никому продаваться. — Человек в рубашке вскинул руки с трагическим видом и обвел присутствующих невинным взором, ища поддержки.
— А почему ты решил, что мы хотим, черт бы тебя взял? — Мулат схватил его за ворот.
Человек в рубашке с короткими рукавами подпрыгнул, замахал руками, как утопающий.
— Пусти, негр вонючий. — Голос его прерывался, хоть он и старался говорить спокойно.
— А ты — беленький, да, сволочь?
— Шпион! Шпион! — кричали остальные, сгрудившись вокруг. Человек в рубашке отбивался от мулата.
Группа раскачивалась из стороны в сторону, подрагивая, словно желатин в форме; назревала драка. Такого рода стычки случались нередко по разным поводам — то какой-то одинокий фланер бросил наглый взгляд на кокетливую даму, гулявшую под руку с мужем; то просто двое прохожих столкнулись нечаянно на дорожке; то разгорелся ожесточенный спор по поводу последнего чемпионата с участием «Кубинских Сахарных Королей»; а иногда, как сегодня, возникал горячий диспут на политическую тему.
— Пустите его, пустите, — закричал Дарио, пытаясь разнять их. — Пустите, пусть катится на Мадейру к Батисте. Давай отсюда, предатель, провокатор…
Человек в рубашке с короткими рукавами ловко вывернулся из рук мулата, пробился сквозь толпу и бросился бежать, то и дело оглядываясь. Он добежал до Рута, 30, и вскочил в отходивший автобус. Разгоряченным преследователям так и не удалось задать ему трепку. Они долго еще обсуждали, кто бы это мог быть — уж конечно, какой-нибудь доносчик, жулик, из тех, что живут в собственном доме, читают «Диарио де ла Марина» и только тем и занимаются, что распускают разные враки. «Только подумайте, сеньоры, — сказать, что у нас коммунизм! А в конце-то концов, американцы и в самом деле воображают себя лучше всех на свете, они весь мир хотят обокрасть». — «Правильно, у Мексики отхватили порядочный кусок, теперь к нам лезут». — «Ничего у них не выйдет, хочешь не хочешь, а приходится с нами считаться». — «Аграрная реформа у нас будет, тут уж они не в силах помешать».
Постепенно стали расходиться: кто отправился на угол выпить прохладительного или на Гуарино — купить мороженого, потому что от жары и бурного спора пот градом катился по лицам, а в воздухе — ни ветерка; кто просто пошел побродить по парку; несколько человек окружили старого нищего по прозвищу Рыцарь из Парижа. Он улыбался спокойно с высоты своего невинного безумия, погруженный в прекрасные грезы, длинноволосый, бородатый, такие бороды носили еще до революции. Рыцарь с минуты на минуту ожидал прибытия своих победоносных войск. Он спал под открытым небом, питался подаянием и дружески беседовал с детьми, стариками, со всеми, кто подходил посмотреть, как он плетет из разноцветных ниток чехольчики для карандашей и школьных ручек.
— Фидель — главнокомандующий, а я — император Франции, — сказал Рыцарь и откинул назад черный поношенный плащ, завязанный на шее шнурком и заколотый позолоченной булавкой. — И что бы ни говорили наши враги…
— А скоро вы думаете свершить революцию во Франции, Рыцарь? — спросил какой-то молодой человек.
— Битва уже выиграна, юноша, царство ожидает меня, — торжественно возгласил старик и поднял руку.
— Но Франция немножко далековато отсюда, Рыцарь.
— Не беда, не беда. Скоро прибудут мои скакуны, мои войска… Скоро… — уверенно отвечал он.
— Не тревожьтесь. Рыцарь, они, конечно, скоро прибудут, — сказал Дарио и опустил реал в изящную, удлиненную ладонь безумца.
Дарио пошел дальше по парку. Он не спешил. Сегодня день его рождения. Дарио смотрел на себя словно со стороны и удивлялся, как он изменился. Когда-то, в детстве, волшебный плащ безумца манящей мечтой развевался над головой Дарио, а теперь это просто старая тряпка; и все же мечта Дарио осуществима, жизнь можно переделать; скакуны и войска, о которых твердит старый Рыцарь, прибудут на самом деле, царство справедливости расцветет на земле, люди из плоти и крови создадут его на основе разума. Шагая по парку, Дарио почти физически ощущал это. Мы меняем кожу (не только Дарио, а и все другие, такие же, как он). Да, мы меняем кожу. Спадает твердая кора, панцирем покрывавшая тело, несгибаемая, непроницаемая, непробиваемая, жесткая, словно мозоль, окостеневшая, окаменевшая. Ничто нас не брало — ни вода, ни огонь, ни правда, ни ложь, нас приучали притворяться, скрывать свои поступки, улыбаться благожелательно, дружески раскрывать объятия и пожимать руки — целый ворох обычаев, как чешуя, покрывал лоб, грудь, ноги, все тело, это называлось цивилизоваться, научиться общепринятому, свойственному всем нормальным людям, носящим куртки из дрила или хлопка и пестрые рубашки. А главное — нас заставили поверить, и мы поверили, будто кубинец — особое существо, буйный, темпераментный прожигатель жизни, развращенный щеголь и хвастун, который не любит учиться, живет в долг, кое-как; кубинец — всегда второй сорт по сравнению с испанцем или янки, о’кей — о — о’кей. «Ведь мне всего дороже бутылка и красотка» — вот какую песенку вечно поет кубинец, и лозунг его — «чтоб я сдох, если возьмусь за работу, будь она проклята!» Нас заставили в это поверить, и мы поверили.
Да, пришло время менять кожу, сбросить, содрать с себя старую шкуру. Политиканство, тайный скептицизм, неуверенность в себе, грубая шутливость, идеализм, тревога — прочь все это, прочь! Сахарные заводы, объявления «Собакам и неграм купаться запрещено», тоска, сосущая душу… остров сахарного тростника, что плавает на поверхности моря, словно сардинка, ключ к Новому Свету, «прекраснейшая из всех земель, что видели глаза человеческие», как сказал Колумб, утыканная пальмами под палящим солнцем, непростительно богатая и битком набитая голодными, нищими, измученными людьми; остров, окруженный со всех сторон морем, где тысячи и тысячи жителей никогда не видели ни моря, ни песка; эти люди не знают ничего — ни той истории, которой нас учили, ни той, которую от нас скрыли; девятнадцатый век — туземцы, индейцы в солидных сюртуках, гимны и знамена, карибский рай, видение свободного мира, Америка, Бессмертная Америка, источник света, луч свободы, Бессмертная Америка. На Кубе живут создатели бонго[23], мамбо и ча-ча-ча, виртуозы игры на мараке и на гитаре в сопровождении кастаньет, ола! Мачетерос, тореадоры, водуисты и сантерос[24], Николас Гильен, веселый темнокожий народ, пастухи и владельцы сахарных плантаций, консервативные и в то же время свободолюбивые; на этом острове часто в обороте находится много денег, но всегда живется тяжко; все здесь счастливы и довольны (а на сердце кошки скребут). Тропический остров к югу от тропика Рака, над Флоридским проливом, узким здесь и широким там, Юкатанский пролив, Карибское море, а остров-то вовсе не остров, а архипелаг; и Кубинский архипелаг — вовсе не кубинский, здесь командуют иностранцы. Пробковый дуб, бури (в стакане воды), настоящие ураганы, срывавшие крышу с дома, где жил Дарио; на этом острове только два времени года, одинаково голодные, — засуха и дожди; сырой остров, католический, папский, римский. Остров уик-энда, отелей «Ривьера» и «Гавана Хилтон», «Прошу вас делать ставки, сеньоры, прошу делать ставки»; Синдо Гарая и Марии Тересы Веры[25], остров музыки, мараки; розовое дерево, кактусы, хлеб с джемом из гуайабы, шелест пальмовых листьев… Остров, очертаниями напоминающий крокодила; здесь дремлют крокодилы и ловчат ловчилы; время мертво для нас, и мы мертвы для времени; кубинцы называют свою родину «остров», а для американцев это слово звучит иначе — колония; купальные костюмы, ревю, эффектные ритмы, предательство и грязь… Грязный, отсталый, безграмотный остров, безработные и бродяги, в лохмотьях, в струпьях… наша кожа — сплошной струп, мы так и родились, покрытые лишаями, как ястребы; в змеиной коже, в шкуре вьючного осла, в волчьей шкуре… И вот — настало время, мы меняем кожу, сбрасываем ее, как скорпион, вместе с ядом и жалом. И стоим, обновленные, во всей человеческой наготе и дивимся непонятной силе, исходящей от нас самих, единых, дружных. Мечта сроднила нас. Но мы еще не совсем очнулись от страшного кошмара, еще не можем поверить в собственную красоту. Поднявшись в своей чистой наготе, мы отметаем ханжеские обычаи, срываем завесу с глаз, оглядываемся вокруг и бесстрашно смотрим вперед. Ничто не пугает нас, ибо мы дружны и молоды, очень молоды, совсем еще дети, невинные дети, готовые принести в жертву все, чем мы владеем, всю эту кучу мерзостей, и в том числе — нашу свинскую жизнь, заурядную, ограниченную, куцую, которой не хватает даже на то, чтобы вырасти, завести детей и протянуть в один прекрасный день ноги. Мы сорвали завесу с глаз и изумились, увидав, сколько вокруг нас вранья. Не великого, утонченного, всесильного вранья, религиозного или философского; не изощренной эсхатологической лжи ради благой цели; не новомодных окаянных доктрин о цивилизации и развитии, о гордом, всесильном мыслителе — гомо сапиенс. Нет, мы изумились, увидев вранье самое приземленное, грубое, хамское, полностью соответствующее их представлению о духовных ценностях. И перед этими-то людьми мы смирялись, восхищались их могуществом, потому что сами мы — неспособные, малоразвитые, во веки веков, аминь, да будет так; так бы и было, если б мы не сорвали раз навсегда свою шкуру, не поверили в свои силы, не начали учиться. И Дарио тоже будет учиться. Мы создадим прекрасный, небывалый, невиданный мир, мир зеленых олив, а может быть — красных, черт его знает, неважно. Важно то, что в этом новом мире ты, Дарио (и другие такие, как ты), мы обретем права, независимость, достоинство. Достоинство, Дарио, — вот великое слово, достоинство, достоинство!
