— А как это было, Папаша? — интересуется Дарио.

— Давай, давай, расскажи, — говорит Томегин. Он любит слушать истории старого негра. Старик сочиняет их на ходу. Томегин подвигает табурет, устраивается поудобнее. Развесил уши — огромные, прямо радары! Из кухни предостерегающий голос повара:

— Не верьте этому старому брехуну.

— Случилось это давно, много лет назад. Я был тогда молоденький. Вот как Певец. Мы жили на плантации Эспанья. Один раз мой двоюродный брат Александр, боксер-то, он мне и говорит: «Пабло, давай сходим с тобой судьбу спросить». Вот мы и отправились. А жрать было нечего. Можете представить, приходилось очередь занимать, чтоб попасть на сафру.

— Ну уж, не заливай, Папаша.

— А вот и правда. Очередь занимали, да еще просили, пожалуйста, разрешите хоть несколько арроб срубить. Не веришь, да?

— Верно, верно. — Томегин утвердительно кивает головой. — В этих местах, если кому удавалось наняться тростник рубить, так говорили — ему повезло. Я знаю, мой старик тоже из деревни.

— Ладно, рассказывай про гаданье-то!

— Ну так вот. Он и говорит мне, брат-то двоюродный: давай сходим к хорошему колдуну. А я отвечаю: да ведь у нас гроша ломаного нету. Не надо, говорит, ничего. Этот колдун даром судьбу предсказывает, у него такой обет богу Чанго… Я в эти всякие штуки не верю, но всегда, правда, уважал их, колдунов то есть. А тут еще голодуха… Как сейчас помню, в пятницу это было, вечером. Вышли мы из дому и отправились в горы. Этот самый колдун, он никогда в поселок не приходил, вроде ему какой-то бог, что ли, у которого все молнии в кармане, запретил, уж не знаю. Ну ладно. Шли это мы, шли и приходим. А колдун был старый негр в длинном, чудном таком балахоне. Целые дни он только и делал, что молился. Посмотрел это он на меня и говорит: «Фоле, фоле, ома, фоле, а чегун (я все запомнил, потому что ведь к добру оказалось). Ты, Пабло, Папаша, вернешься на плантацию, соберешь свои вещички да и поедешь в Гавану…» Так и случилось, сеньоры!

Папаша со значительным видом оглядывается. Флоренсио не слушает, опять занялся своим мачете. Томегин морщит лоб — в этой истории не так-то легко разобраться. У Дарио нога занемела, топчется, растирает колено ладонью. Папаша продолжает:

— Тропелахе, очки потеряешь. Я прямо-таки застыл на месте от удивления. Ему же никто не говорил, как меня зовут, и раньше он меня никогда не видел. Значит, что-то такое у него есть. Дар какой-то.

— Что тут удивительного? Ясно было, что ты там не останешься. Голодать-то кому охота! — Дарио прыгает на одной ноге.

— Да нет, нет, не в этом дело! Я же совсем про другое говорю, про космос. Тот старый негр был настоящий колдун, денег не брал… Потом развел он как-то чудно руками, уселся и глядит на меня. Глаза большие. И говорит: «Пабло, ты будешь счастливый. Тебе повезет, когда состаришься. Увидишь, как люди полетят на небо и потом вернутся». А я тогда не понял, что это значит!

— Ты думаешь, он говорил про этих русских? — с сомнением спрашивает Томегин.

— Мало ли о чем он мог говорить, — замечает Дарио.

— Вот именно, что о них! Именно! Люди-то полетели! Это был настоящий ведун. Он и Александру верно сказал. «Ты, — говорит, — станешь великим, но такого, как Пабло, не увидишь».

Тропелахе встает, отряхивает штаны, вечно мятые, грязные, решительно заявляет:

— Я таким вещам не верю. Это все сказки.

— Какое там колдовство! Ерунда. Так вот вас и обманывают. И уж конечно, потом все-таки денежки из тебя вытянул, — добавляет Пако, расстегивая мокрую от пота рубашку.

— Сеньоры, я говорю серьезно. Ведун был прав. Посмотрите на Белайо и на второго русского. Они же на самом деле полетели на небо!

— Если б русские слушали колдунов, как вы, никогда бы и не полетели.

— Н-да. По правде говоря, я и сам не больно верю колдунам-то. Но все же я их всегда уважал, потому что, кто знает…

Никто не поверил Папаше. А ведь старик говорил правду: колдун много лет назад предсказал, что ему повезет. И Папаше действительно повезло.

Первый год революции был для Дарио годом зрелости. Ему исполнилось двадцать один. В этом возрасте человек обретает здравый смысл, зуб мудрости, право избирать и быть избранным, если на то пошло. И вот Дарио взрослый. Все позади: шлепки крестной, мокрые пеленки, мараки, игрушечный медвежонок; ножки маленького Дарио заплетаются, язык тоже, ротик полуоткрыт. «Ах ты мой поросеночек! Ты смотри, осторожней, колодец-то обвалился, один малыш упал туда, весь водой налился…» Кегли, автомобильчик, который можно возить за веревочку, оловянные солдатики. Потом — начальная школа, учебник каллиграфии Пальмера, «Пишите, дети, «бул-ка», шестой класс, седьмой, восьмой, девятый, драки с мальчишками из соседнего квартала, наши победили, но Дарио сломали руку; пятнадцать лет, длинные брюки, голова кружится от первой сигареты, выкуренной тайком на лестнице, клетчатая рубашка-ковбойка, поездка на месяц в деревню с крестной Вереной, экзамен по алгебре, Мерседес, Мерседес… Переворот — Батиста сбросил Прио и взял власть. Первая женщина — старая проститутка, в головах ее кровати висел образ святой Варвары с кинжалом в руке; песенка «Голубая луна», рок-н-ролл… Разочарование, незачем больше жить, решение покончить с собой, броситься с мола вниз, умереть, умереть… Сверху видна яхта клуба Регла, она качается на волнах, а на берегу стоит девушка, Марта, и улыбается. Дарио спускается с мола, подходит к ней. «Я живу здесь, рядом. А вы?» Зимний ветер бьет им в лица… Первые прокламации, жизнь начинается снова, карнавалы в Бехукаль, высадка с Гранма, сбор денег на оружие, обучение стрельбе, «молодежь обезумела», конспирация, выпивки в Гуанабо, шпионы, преследование, борьба, опасность, восстание, победа. Право начать все сначала, произносить «родина», «аграрная реформа», «земля», «социальное равноправие», «независимость», «свобода», «суверенитет» — слова, которые повторялись в этой стране в течение целого века, их бросали в воздух, на ветер… Обещания, надежды всегда кончались разочарованием, потому что все эти слова были ложью, их произносили взрослые — политики, полицейские… люди, которые только и делали, что боролись один против другого — я тебя свалю, а сам сяду на твое место. Пошлая ложь затопляла страну, и благородные слова летели в воздух, на ветер; но ветер родит бурю — мечты, надежды, восстание, революцию… Революция. В этом слове — сила; щелкают затворы, встают в едином вихре горы, долины и города, и ты становишься человеком. И тогда слова «настоящее» и «будущее» наполняются смыслом. Головы полны замыслов, мы все перевернем, нас ждут великие свершения, и ты наконец получаешь право свободно дышать, жить, расти, расти… называться Дарио, Перико, Хуан де Лос Палотес, Чучо, Хасинто, Хосе, икс, игрек, зет… И все равно, белый ты или нет: можешь быть белым, белейшим, как плодовый червяк, а можешь быть смуглым, светлым, коричневым, желтым, альбиносом, негром… это совершенно неважно. Революция, революция, все меняется, ломается, рождается вновь: народ, общество, жизнь, человек… И Дарио тоже.

Дело не только в том, что бумаги, приказы выглядели теперь по-иному, что были расстреляны всякие мошенники, а государственные учреждения очищены от плесени: бездельники, жулики, любители широко пожить, бездарные болтуны, чьи-то сынки, пролезшие по знакомству на теплые местечки, были выметены вместе с бутылками, паутиной, мусорными корзинами и прочим хламом навеки и на благо всем; на самолетах и пароходах, бегом, впопыхах, удирали важные господа, болтавшие о перевороте, убийцы, батистовцы, сторонники Табернильи^[20], масферреристы^[21], жалкие трусливые стратеги, любители порассуждать о политике за чашкой кофе с молоком, удобно устроившись за спиной своих покровителей. «Переворот возможен с помощью армии или без помощи таковой, — уверяли они. — Но переворот против армии — нелепость».

Теперь наконец можно свободно передвигаться, ходить, останавливаться на углу, разговаривать, собираться. Действовать, держать высоко голову, повернуть резко на другой курс. Но главное в том, что изменилась перспектива, взгляд, точка зрения. Дарио двадцать один год. Другими глазами смотрит он теперь в свое старое зеркало с трещиной. Приглаживает непокорные блестящие черные волосы, разглядывает свое смуглое лицо с толстыми губами, широким носом и глубоко запавшими сверкающими глазами. Намыливает худые щеки, проводит бритвой по едва наметившемуся пушку — тень совершеннолетия. Дарио чувствует — все вокруг стало другим.