– Ну что там, Лёш? Отправили людей? У нас какие-то есть дополнения по потерям, или всё, как Пасько докладывал? – уточнил Проскуров.

– Да вроде всё так… Кстати, Николаич, – обратился Алексей к зампотеху, – что там с тем БТРом, в который из «сапога» прилетело?

Шаховскому была нужна точная информация от главного у них спеца по этой части.

– Я уже проскочил и глянул на него. Там боеприпасы сдетонировали, машина загорелась и выгорела полностью. Нужно под списание, восстанавливать нечего. Попробую пулемёты снять, чтобы духам не достались, но вряд ли получится. Если не получится, то тротилом, шашкой их подорвём… там видно будет.

– Хорошо. Я этот БТР внесу в безвозвратные потери техники в сегодняшний отчёт. Валерий Николаевич, – обратился Шаховской уже к комбату, – вы сами доложите «Граниту», или мне БЧС^[22] доложить?

– Нет, я сам… Ты до утра отдыхай… если ничего такого не случится, – ответил комбат и задумчиво протянул: – А не слабо духи постреляли…

Шаховской:

– Тасе после боя тяжко было… Сгоревших у артиллеристов раскорячило так, что все руки-ноги торчат в стороны… обугленное мясо…

– Понятно…Ладно с этим. А что ты её саму не привёл? – перебил комбат, которому этот разговор давался тяжело.

– Не идёт… Я звал, но она отказалась.

Зампотех выдвинул предположение, которое было не столь далёким от истины:

– Да, может, она просто боится перед нами расплакаться?.. Не хочет показать слабость?

Шаховской счёл нужным не делиться тем, что случилось у неё в кунге чуть ранее.

Зампотех возбуждённо:

– Это ж какие нервы надо иметь? Какую выдержку? Она ж почти каждый день такие картинки видит – то внутренности, то кости раздроблённые… Аж в дрожь кидает, – его передёрнуло, – я бы так никогда не смог… Надо, Валер, её к награде бы представить. Есть за что!

Комбат:

– Надо. Ты это прав… Но разговор про внутренности ты затеял совсем не в тему… Вот совсем теперь не знаю: еда, она во мне приживётся или на выход попросится?.. Ну, блин, Володь, ранимая твоя душа.… В какую-то тебя не в ту степь понесло…

– Да! Может, и понесло. Я тоже вынимал этих наших двоих из БТРа у Пасько. Комбез весь свой… замарал… Теперь выкидывать…. Пришлось сменить… Приятного мало, я вам скажу… Я ведь тоже не каждый день такое вижу. И руками людей сгоревших достаю не каждый день! И хочу вам сказать, что работа точно не для нормальной человеческой психики… Во всяком случае, не для моей…

– Осталось что? Наливай, Лёш… Что говорить?.. Сейчас их поминать надо!.. Налил? Берите, мужчины, – велел комбат и поднял свою кружку. – Вспомним их. Помянем благодарным словом… Родным их – выдержки и сил пережить им эту беду… И пусть Бог примет ребятишек наших… Не судит строго. Все мы – его дети!

Комбат, произнося свои идущие из глубины души слова, встал, перекрестился. Следом, одновременно, поднялись Шаховской и зампотех. Мужчины выпили, не морщась, как будто был не горьким этот «напиток».

– Короче, ребят, наслужился я. Вот выйдем отсюда, из Афгана, уволюсь, буду бычков выращивать, – сообщил зампотех.

– А ты, Лёш? – неожиданно спросил комбат у Шаховского, и стало заметно, что он сам давно обдумывал ответ на подобный вопрос, и спрашивал мнение Шаховского, потому что понимал, что перед таким вопросом стоит большинство офицеров в подобных обстоятельствах войны. И хотел услышать и его ответ по теме…

– Не знаю… Как бы то, что Родине должны, то мы честно тут отдаём. Может, Николаич по-своему и прав: долги отдали, а это уже хорошо. Никому не должен, как свободный человек, – невесело улыбнулся Алексей.

– А ты, Валер? Ты что думаешь? – задал прямой вопрос зампотех.

– Вот, Володь, вспомнили парней. Ушли они… Погибли… Мы вот светлой памяти им пожелали… А почему не тёмной? – совершенно неожиданно и достаточно резко спросил он. – Ну почему?! Да потому, Володь, что мы на светлой стороне. И память нам нужна светлая. И ушли парни именно ради Света, ради торжества добра на этом свете… Свет – это Добро. – Комбат начал говорить какие-то свои мысли, давно и глубоко его беспокоящие.

Было понятно, что мысли эти – вызревшие внутри него, искренние, исповедальные и идущие из глубины его души. А потому перебивать его никто ни за что бы не стал. Да и при всей тяжести и жёсткости своей работы офицеры были остро чувствующими ситуацию людьми, и потому понимали, что комбату нужно выговориться именно сейчас. Дальше вновь будет слишком много работы, и отдушина откровения закроется под напором разных обстоятельств. И мысли эти будут биться в нём. И комбат продолжал:

– Истина-то в чём? В том, что само оно – Добро – защищаться не может. Как только оно начнёт сполна использовать для борьбы всю свою силищу, как только станет карать и уничтожать Зло, так сразу же оно и станет уже само таким же Злом, – наше Добро. Потому что будет полагаться на силовую победу, что ли. А нужно на любовь! Любовь к человекам… Любовью побеждать… Ну а вот для силового отпора у Света и существуют такие, как мы! – скорее всего, хмель всё же немного зацепил комбата, да ещё после такого нервозного дня. Наконец-то и его нервы стало отпускать из зажимов, он слегка расслабился и стал чуть более многословен и философски настроен.

Он продолжил:

– Добро – Свет – это суть одно и то же… Вот мы сейчас везём афганцам огромное количество хлеба. Муку им тянем, медикаменты разные, а не отравы всякой, не дерьма в мешках… И ведь не торгуем задорого, а раздаём его всем нуждающимся. Вот мука, этот хлеб – это и есть для них наше Добро, и есть им Свет. И есть для них – Жизнь… Лёха, есть ещё что? – оборвал он себя.

– Нет, – ответил Шаховской.

– А нас тут убивают! – продолжал комбат, который остался в своих размышлениях и даже не услышал ответа. – Значит, надо Свет защищать. Обязательно! – Он собрался с мыслями и произнёс искренне просто и осознанно: – Помните фильм – «Офицеры»? Там наш офицер говорит: «Есть такая профессия – Родину защищать!» А я уверен, что есть такое призвание – Свет от тьмы защищать! Солдат Света! Пехота Добра!А это вам не деньгами сорить где ни попадя… по кабакам и шлюхам…

– Во, товарищ полковник, кстати, напомнили мне! – встрепенулся Шаховской, потянулся и взял тот поясной ремень с карманами для денег. Зампотех перехватил ремень, открыл и стал вытаскивать пачки стодолларовых купюр.

Комбат и зампотех замерли в изумлении от неожиданности.

– Настоящие? Это доллары? – недоверчиво спросил Проскуров.

– Да, доллары, и насколько я их знаю, то настоящие. Мне такие попадались, когда караваны с оружием накрывали. Ни столько много, конечно…

Зампотех быстро пересчитал:

– Здесь пятнадцать упаковок… Это сколько?

Шаховской:

– Пятнадцать на десять тысяч… Сто пятьдесят тысяч долларов, видимо.

Зампотех растерянно:

– Что будем делать? В штаб отправим?

– В штаб? Чтобы их там раздербанили?! Раздербанить мы их и сами сумеем! – отрезал комбат. – А ты их откуда, кстати, взял? – бросил он Алексею.

– Мой экипаж обыскивал тех двоих афганцев, и у одного, вроде как того «повара», их и нашли…

– А духов ты откуда этих отловил? – продолжил интересоваться событиями комбат.

Шаховской вынужден был им вкратце рассказать всю историю вечернего боя. Рассказывал он историю так, что все его личные действия были максимально, до предела, освобождены от шелухи героического пафоса, а вот действия своего экипажа представлены в высшей степени лестной для солдат форме.

Шаховской очень хорошо понимал, что для него подобные события, сама атмосфера переживаний в подобных ситуациях были привычными. И также очень хорошо осознавал, насколько это непросто и страшно, и требует личного мужества – оказаться в такой ситуации в первый раз для его молодых солдат.

Слушатели – комбат с зампотехом – даже в такой усечённой и принудительно обеднённой форме повествования внимали истории с большим изумлением.