«Ну зачем это сейчас?!» – хлёстко и болезненно резануло Алексея. Он почувствовал себя крайне неловко и сконфуженно от категорически неуместных, как ему показалось, после всех предшествовавших боевых событий, инстинктивных побуждений, вспыхнувших в это мгновение.

Хотя на фоне резкого эмоционального перегруза, который случился недавно у обоих, инстинкты требовали своего выплеска и разрядки, и подсознание указывало Шаховскому, что это был бы наиболее действенный метод.

Но сознанием, именно душевными своими нормативами и принципами, Лёша понимал, что секс в данных обстоятельствах будет предательством только что погибших людей. Что это будет просто какая-то языческая пляска на крови. Она – кровь – и действительно была ещё в кунге, ведь Тася даже не имела времени тщательно обработать помещение.

А Тася?..

А Тася, как молодая и здоровая женщина, просто не могла не ощутить всех этих его внутренних сексуальных проявлений… Она или догадывалась, как зрелый человек, или на подсознательном уровне понимала причину его такой реакции. И она же одновременно чувствовала и это его отторжение от сексуального возбуждения, так сильно и стремительно возникшего в Шаховском, но воспринятого им как совершенно низменное и недостойное проявление.

Она тоже поддалась его влечению, но в силу специфики женской психики могла себя контролировать и действовать осознанно при данных обстоятельствах, и поэтому понимала, что Алексею нужно помочь и пресечь это возбуждение. Остудить его резко и быстро, чтобы он потом не находился под дополнительным гнётом неудовлетворённых потребностей.

– Так, Шаховской, ну всё, – сказала она с лёгкой улыбкой, – перестань девушку нагло щупать, а то ещё чего-нибудь захочется, и придётся потом лицо тебе замазывать зелёнкой от царапин… А вот люди наши будут думать, что геройского начштаба ранило…

– Тася, ну ты что? Что ты говоришь ерунду?.. Бессовестная… Я же твой друг…

– Милый, моя совесть так чиста и прозрачна, что её не видно! – она опять легко усмехнулась. – Друзей не надо иметь, с ними надо дружить! Ты пришёл посмотреть, всё ли в порядке? Ты выполнил свою работу. Видишь, я уже улыбаюсь. Всё нормально. Давай, капитан, чеши дальше. Дела делай…

– Ну вот что ты за создание такое? Как с тобой разговаривать? – даже растерялся Шаховской. – Ладно, не вопрос. Как скажешь… Будет желание, заходи к нам перекусить.

– Я подумаю… Но нет, наверно… Я тут сама пожую что-нибудь… Давай, до завтра.

Шаховской развернулся, чтобы пойти, забрал с носилок автомат и «ремешковый банк», но на выходе из кунга Тася его окликнула:

– Слушай, Шаховской, ты такой добрый и заботливый… Спасибо тебе… Вернёмся в Союз, – она широко улыбнулась, – один вечер великолепного отдыха я тебе обещаю. По дружбе…

– Да ну?..

– Да. Обязательно! Я твоя должница. Отдохнём по полной, – продолжая улыбаться, она выдержала короткую, но интригующую паузу. – Я же в детстве в музыкальной школе училась… Вагнера любишь? Прекрасная музыка… Сходим на вечерний концерт его произведений, – улыбнулась она, – ты будешь в восторге.

Шаховской понял, что она над ним просто подтрунивает, и дальше вести себя телком уже совершенно невозможно, иначе он будет в её глазах не нормальным достойным мужчиной, а каким-то деревенским увальнем-дурачком.

– Да, конечно, сходим… Только ты отмыться не забудь…

– А что не так? – она опешила, скорее от неожиданности и его моментальной встречной колкости, чем от обиды, потому что за метаниями мысли в этом стремительном словесном противостоянии «мужчина – женщина, кто умнее и главнее?» обидеться просто бы не успела. Но отвечать было нужно. – Мог бы, впрочем, и не говорить… Я всегда к важным вечерним свиданиям готовлюсь очень тщательно, – взглянула на него с лукавыми искорками в глазах.

– Ну, просто ты настолько запахом зелёнки тут пропиталась, что от нас люди будут шарахаться… – он заулыбался. – Имей это в виду. Чтобы я там с тобой не оконфузился.

И не став её дальше выслушивать, спрыгнул с кунга на землю, прикрыл двери и направился к офицерской техлетучке.

Вдогонку распахнулась створка, и она крикнула ему беззлобно:

– Ну и сволочь же ты, Шаховской! Никакого уважения к даме!

Шаховской, не оборачиваясь, ответил:

– «Дам», «не дам»… кто ж вас разберёт, как там с кем разговаривать?

Он шёл, и на устах теплилась и чуть подрагивала улыбка, а она – пришла в себя и заметно ожила и… вышла из криза.

Глава 17. Поминание погибших. Откровения комбата

На губах Шаховского, идущего к летучке, играла лёгкая улыбка – как ни крути, но у него получилось вывести Тасю из угнетённого состояния, да и последние её фразы выглядели многообещающе. Она намёками проявила своё неравнодушие к Алексею, и это неожиданно было приятно, во всяком случае, это ощущение было заметно сильнее, чем просто удовольствие от женского внимания, которое он много раз наблюдал к собственной персоне.

Алексей дошёл до летучки и поднялся в неё.

Несколько перевозбуждённый зампотех обрадовался Шаховскому. За столом стояла традиционная трапеза – банка консервированных сосисок, консервированная тушёная картошка с мясом, ветчинный и сосисочный фарш и яблочный сок в маленьких баночках из комплектации сухпая. Был боржоми, пару ящиков которого купил Шаховской перед выходом как чистую воду для питья^[21].

Ну, и там же, на импровизированном столе, стоял отфильтрованный лосьон в бутылке от югославского сока с металлической закруткой-пробкой.

Комбат почти не захмелел. Он был крупным мужчиной, и незначительные дозы алкоголя на нём не отражались. Более тщедушный зампотех казался говорливым чуть заметнее, чем обычно, но атмосфера веселья в этом состоянии отсутствовала полностью:

– Лёха, где пропал? Мы тебя ждать устали. Присаживайся. Наливай, помянем… Перекуси.

Алексей снял привычно автомат, разгрузку и положил всё на свою лежанку, и тот поясной «банк-ремень» с деньгами туда же. Понемногу всем налил из дежурного графинчика, прихватил кусочек снеди с условного стола и стал ждать тех символических слов, которые принято говорить при поминовении, но и без которых понятно, что это трагедия, и обратно их, погибших, не вернуть. Даже сами слова не нужны, а лишь воспоминание об ушедших, и внутреннее к ним обращение в своей памяти с добрыми чувствами и горечью прощания. Сами же слова были в большей степени данью традиции, но истинной потребности в них офицеры в эти минуты не испытывали.

В кунге стояло не совсем понятное, но реальное ощущение одновременного присутствия на перекрёстке двух, в обычных условиях не пересекающихся, измерений, когда их самих – погибших – рядом нет, они уже мертвы, и их тела в вертушке летят на базу. И всё же они ещё как бы и есть, ещё ощущается присутствие их живых. Ты их – погибших – ощущаешь живыми, вот только не видишь…

И скорбь висит, она окружает, нет – не окружает, а обволакивает, будто плотная и вязкая субстанция… Эти воспринималось на уровне привычных тактильных чувств совершенно естественными ощущениями. Переход из жизни, через смерть в жизнь иную – он ощущался совершенно отчётливо доподлинным, но непостижимым пока таинством, как всегда это происходило после гибели солдат в боях.

Сложное чувство. Сложные эмоции. Многое сложно передать привычными словами…

А между тем, субординация в армии – дело такое, что раз ты начальник, командир, то не только в бою, но даже и в таких совсем печальных обстоятельствах. Искренние слова, сказанные в эти минуты командиром, который был с подчинёнными рядом в бою, будут потом служить для них моментом истины – как умирать, за что умирать, и как к ним, воинам, отнесутся после смерти.

И комбат сказал:

– Их уже не вернёшь. Но они продолжат существование. Жить в наших душах, в нашей о них памяти. Светлая им память. Царствие им небесное…

И он, давая понять, что больше слов не будет, выпил кружку до дна. Шаховской и зампотех тоже выпили не чокаясь.