— Ну, что вы! Не впервые. Ни разу еще не отстала…
— Ну-ну, не хвастай! — по-отечески хлопнул ее по плечу Егор Иванович.
Он ушел в купе. Зина слышала, как стукнули об пол брошенные сапоги, скрипнула верхняя полка, как взбивал он тугую железнодорожную подушку, и слышала, как он замолк. А потом Семен Петрович прошел за ее спиной к титану, набрал кипятку, глухо забренчала в стакане с чаем ложка…
Надвигался вечер.
…Позади остались взбугренные степи Башкирии. Теперь уж не пахло нефтью. И не видно станков-качалок, которые устало кланялись земле, выпрашивая у нее горючее. Нет, теперь уже потянулись Уральские горы, покрытые лесом.
Зине не хотелось идти в купе. Все стояла и стояла у окна, смотрела на спокойные, величавые ели, поблескивающую в сумерках ленту горной реки, на приветливые огни светофоров, слушала протяжные гудки электровоза и все думала о словах соседа и о себе.
3
Рано утром Семен Петрович услышал возню, поднял голову. Зина осторожно, бесшумно, спускала из багажника увесистые узлы, свертки и складывала их у двери. Семен Петрович протер глаза, спросил:
— Вы куда? До Магнитки еще далеко.
Зина впервые за всю дорогу скупо улыбнулась:
— Мне в Карталах пересадка. Я ведь еще не домой.
— Как? Вы — не к родителям?
— Нет, в Казахстан, на уборку. Что так смотрите? Наши уехали неделю назад. Сто человек. А я задержалась, вот догоняю. — Она улыбалась и мяла, прижимала свой чуб, чтобы он не очень-то топорщился.
Семен Петрович встал, удивленно осмотрел Зину с головы до ног.
— Значит, на уборку? У вас же каникулы?
— Да, представьте. Сначала мы отремонтировали свое общежитие, а потом сюда. Меня оставили, чтобы получить в институте деньги и закупить вот это, — она показала на свой багаж. — Здесь шашки, шахматы, патефон, мячи, новые книги. А каких пластинок достала!
Семен Петрович долго смотрел на нее, ничего не понимая. Зина это заметила.
— Вы не верите?
— Да… Откровенно говоря… Проезжаете мимо родного города, там — родители.
— Там уже одна мать, — тихо сказала Зина. — Отца весной схоронили…
— Может быть, зайти к ней, передать что-нибудь?
— Если не трудно — зайдите, очень прошу. Вот письмо. Хотела здесь в ящик бросить, но теперь уж… Передайте. Уберем хлеб — заеду. Объясните ей… — Зина опустила голову.
— Я схожу, все объясню, не беспокойся, — засуетился Семен Петрович. — И в твою школу зайду, скажу, чтобы гордились тобой.
Она вскинула голову и опять по-прежнему сердито посмотрела.
— Нет, в школу не ходите. Я еще ничего такого не сделала. Не смейте!
— Да что ты, ну… ну я просто скажу… Маме скажу: видел, уехала на целину, после уборки ждите.
— Вот так, и больше ничего. Спасибо вам. Поклонитесь родной Магнитке. А теперь…
— Я вам помогу.
— Хорошо, пожалуйста. — Она рванула с пола большой чемодан и узел, покачала ими, словно определяя их вес. — Вот это я вынесу, а остальное вы.
Уже шагнула к двери и тут же повернулась.
— Ой, нет, давайте минутку посидим, — заговорщически, шепотом произнесла и улыбнулась: — Вы не смейтесь, моя мама всегда так делает.
В коридоре было уже многолюдно: пассажиры цепочкой, гусиным шагом, двигались к выходу.
Вышли, сложили вещи Зины у забора. Она протянула Семену Петровичу руку и виновато, смущенно посмотрела ему в глаза:
— Вы простите меня. Не права я была. Извините, я… В общем, спасибо вам.
— Пожалуйста, Зина, не беспокойся, но… Смотри, путь твой далек…
Сильно тряхнул ее руку и пошел в вагон: время стоянки кончалось. Локомотив отдувался уже бодрее и энергичнее.
Зине стало зябко: ведь на перроне-то было по-уральски свежо. Достала, быстренько надела темно-синюю лыжную куртку. И на ее груди блеснул комсомольский значок.
Семен Петрович стоял у окна, смотрел на Зину и думал о том, что жизнь уже совсем не та, и песни теперь другие, и одеваться молодежь стала по-иному. Только вот характер советских людей все тот же. Даже хрупкие девушки, когда надо, становятся солдатами. Правда, есть еще… Однако пену во время кипения снимают…
Да, нарядные попрыгуньи, мы перегораживали Урал, а вам — Ангара, Енисей, Берингов пролив; мы одолевали гору Магнитную, а вам — Луна, Марс, весь звездный мир!.. Нет, зря вы, товарищ проводник… И я тоже думал… Ошибся, прости, Зиночка.
С первого взгляда иногда и камень не распознаешь, отшвырнешь его пинком, пройдешь мимо, а в нем — крупицы благородного металла. Это не по-хозяйски…
Когда паровоз дал последний, протяжный гудок и поезд «Москва — Магнитогорск» тронулся, Зина крепко сцепила ладони над головой и тихо стала покачивать ими. На ее лице сияла чуть грустная, чуть виноватая, но в общем-то радостная улыбка.
ФЛАГИ НА ДОМНАХ
1
Если со стороны посмотреть — красиво: стоит гигантская доменная печь, одетая в черную броню, и из-под нее, как из-под огромной скалы, бьет родник. Только он не хрустально-прозрачный, а огненный, солнечный. Он шумит, гудит, озаряет все вокруг, бросает в воздух снопы искр. Загляденье!..
Но мастера домны Степана Задорова и его горновых эта картина не радовала: шуму много, а чугуна маловато.
Огненный ручей быстро отощал. Следовало уже закрывать летку, однако Степан медлил. «Пусть хорошенько продует, очистит горн, — думал мастер, — может, это поможет ей… Расхандрилась…»
А летка теперь уже гудела так, будто запустили моторы мощного реактивного самолета. Вместе с фонтаном искр из печи вылетали крупные куски раскаленного кокса. Они, как гранаты, летели через весь литейный двор, шипели, дымили. Взвихренные языки пламени плясали, бесновались, то высовываясь из летки и вытягиваясь верх, то снова исчезая. Оранжевый дым большими, тугими клубами вырывался из заточения, лез вверх, обволакивая стальной корпус домны. Вулкан злился, гудел, грохотал.
«Нет, видимо, все. Мало дала чугуна, скупердяйка… Ничего, мы тебя заставим. Сверхплановый выжмем… А что если? Да всем коллективом… Мелкие цели не волнуют людей, а вот крупные… Завтра же поговорю…»
Он махнул первому горновому, тот включил рубильникы, подвел электропушку и стал закрывать летку. Домна ахнула и утихомирилась.
2
После собрания спор между мастерами продолжался в будке газовщика. Невысокий, располневший Шерабурко то застегивал полушубок и шел к двери, то вдруг, повернувшись, снова расстегивал его, отбрасывая полы назад, словно они мешали ему разговаривать, и опять начинал кричать на своего сменщика Степана Задорова. Кричал так, что широкое лицо наливалось кровью.
— Рекордом блеснуть захотел? Три тысячи тонн сверх плана! О, сиганул!..
— Да, Кирилл Афанасьевич, за месяц три тысячи тонн. И дадим!
— Сначала дай, а потом хвастайся. У нас на Украине говорят: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнул»… Чугун сделать надо!
— Сделаем. В прошлом месяце дали тысячу тонн. Дали ведь, или нет?
— Ну, дали.
— А резервы еще есть?
— Резервы, резервы… Мы их не замечали, а он, видите ли…
— Печь может дать больше металла, чем давала, — спокойно продолжал Задоров. — На нее смелее наступать надо, форсировать. Коллектив выслушал мои доводы, понял и согласился. Только вы…
— Коллектив! А я мастер или нет? Или со мной можно и не считаться — устарел, поседел, да?
— Кирилл Афанасьевич, послушай…
— Нет, друг! Если уж я для тебя никто, тогда действуй. Сам покажи свои резервы.
— Мы вместе покажем, обмозгуем, наладим дело по-новому и…
— О, новое! Разработаем организационно-технические мероприятия, мобилизуем массу…
— И разработаем. Пустили новую батарею, кокс пошел более прочный, в нем мелочи меньше. Факт? А капитальный ремонт воздуходувки? Почему вы этого не учитываете? А потом, Кирилл Афанасьевич, вы же сами как-то говорили, что температуру дутья можно поднять. Говорили?
