Шерабурко сразу притих, уставился на Степана:

— Ну, говорил.

— Видите! Сами же догадались, высказали мысль, а потом — в кусты… Поднять, усилить дутье, процесс плавления ускорится, чугуна будем получать больше. Факт? Зачем же горячиться? Я смотрю, вы, старики, боитесь нового.

— Это брехня! — вспылил Шерабурко.

— Нет, Кирилл Афанасьевич, это правда. Факты налицо. Ваш опыт стареет, отмирает, а новому учиться надо. Это — трудновато. Вот и обороняете старое, сопротивляетесь.

— Ну и ворочай тут, новатор!..

— Почему я? Мы вместе будем. И напрасно…

Но говорить было уже не с кем.

В дверь вошел газовщик и ругнулся:

— Вот, чумной бугай, чуть с ног не сбил.

Степан скупо улыбнулся газовщику и отошел к окну. Внизу, на чуть посеребренных инеем путях надрывался, пыхтел маленький паровоз, волоча за собой тяжелые ковши с чугуном. «Трудно, бедняге… Ну еще, еще — пошел!.. А Кирилл и, правда, как бугай… Ветеран!.. Уважают, прислушиваются… Таких ломать трудно».

Сел к столу против газовщика и застыл, подперев лоб ладонью. «Трудно, трудно… Зря я пошел на эту печь… Под окном заорал паровоз. Степан вздрогнул, прошептал что-то себе под нос. Двумя вытянутыми пальцами вытащил из грудного кармана спецовки папиросу и стал начинять ее белоснежной ватой. Между прочим, он никогда не носил портсигар и, уходя на смену, брал с собой только восемь папирос. Через каждый час — одна папироса.

Сидит, курит. Затягивается редко, дым выпускает неторопливо, тонкой струйкой, через уголок рта, в сторону. Папироса погасла. Снова чиркнул спичкой. Думает.

«А ну их… пусть пурхаются. Уйду снова на свою печь. Спокойнее… Домна должна знать одни руки, одну волю, а тут… Сегодня же заявлю начальнику цеха. Наживать личных врагов не стану. Уйду. И опять буду греметь…»

3

Шерабурко, понурив голову, крупно, увесисто шагал по поселку к своему дому, обнесенному дощатым забором. Все думал о перепалке с Задоровым. «Черт его сунул на нашу печь. Обходились и без него, спокойно жили. Все секретарь партбюро да начальник цеха… «Вот вам Задоров, активист…» «Подумаешь!..»

Кириллу Афанасьевичу уже слышно, как гремит тяжелая цепь, кольцо ее, визжа, скользит по стальному тросу, натянутому от ворот до сарая. Это — Дружок. Ростом с годовалого теленка, он весь серый, только грудь будто желтой салфеткой прикрыта.

Дружок от скуки носился за воробьями, которые то там, то тут пытались спуститься на снег и полакомиться хлебными крошками, оставленными собакой. Но пес с лаем кидался на стаю воробьев, и они снова взлетали.

Когда Шерабурко открыл ворота, истосковавшийся Дружок бросился было к хозяину на грудь, но тот ударил собаку по морде — пшел!.. Татьяна Петровна видела, как муж вошел во двор, и сразу поняла: «Не в духах».

И раздевался, и умывался молча, посапывая. Только уж причесывая перед зеркалом седые кудри, буркнул:

— Приготовь-ка огурчиков.

— Один, два достать?

— Десяток! Все жмешься. Не чужие ведь.

— Не чужие, то правда, но зима еще впереди.

— Смотри, весной опять на свалку не выброси. Всю жизнь с оглядкой…

В буфете взял хрустальный графинчик, стопку. Татьяна Петровна тем временем достала из подполья полную тарелку мелких огурчиков — длинных, темно-зеленых, в пупырышках и таких ядреных и пахучих!

Кирилл Афанасьевич блеснул дном стаканчика, два раза ткнул куском в нос, громко вдыхая запах хлеба, и принялся за огурец.

После долгого молчания, жена спросила:

— Что это ты сегодня? И собака причем?

— Понимать будет…

Покончив с борщом, долго смотрел на узоры, выведенные фрезой на боках графина, размышлял: выпить все или оставить для следующего раза? Ах, эта водка!.. Махнул рукой и уже подобревшим голосом сказал:

— Ладно, мать, допью уж, что тут оставлять.

Заметив, что гнев у мужа проходит, Татьяна Петровна заговорила смелее:

— Случилось что-нибудь на домне?

— Пока нет. Обязательства новые брали. Степан выскочил… Три тысячи тонн маханул!..

— Ну что ж, вам не впервые… И это выполните, бог даст.

— Бог даст, жди!

— Кирюша!

— Ну что — Кирюша, Кирюша… Ты бога к нам не примешивай. Понимай, не первый год с доменщиком живешь, пора уж и разбираться в нашем деле. Степану что — бухнул на всю железку, а теперь из-за него надувайся, тянись. — Шерабурко прошел к буфету, поставил на место графинчик, стопку, опять сел к столу, молча смотрел, как жена купала тарелки в теплой воде, вытирала их концом полотенца, переброшенного через плечо. Мыла тарелки молча, ссутулившись. Ему жалко стало жену: только было заговорила, опять раскричался, оборвал.

Виновато опустил голову, прокашлялся и снова, но уже тише:

— Обязательство с трудом, но выполним. Однако надо и о будущем думать. В этом месяце возьмешь от домны все, что она может дать, а дальше? Хорошо так будет, а вдруг скажут: «План занижен, добавить им!» Вот тогда и кряхти. Понимаешь? Чугун делать — не вареники варить. Тогда уж о прогрессивке и не думай…

— Ну, а что же Степан Васильевич и этот, как его, молодого мастера…

— Чесмин?

— Да, что же они-то думают?

— Э-э… молодежь! Толкую тебе, что Степан сам предложил на собрании, а Володька… тот — за Степаном. Ожегов отмахивается: мне, мол, все равно, как народ… Они еще не терты, не понимают, что нам без резерва никак нельзя. Дали план — перевыполни его. Не очень, но перевыполни. Тут уж и не поругают, и прогрессивка обеспечена. Так и двигай. А если план повысили — подбавь пару, резерв у тебя в кармане. Перевыполни и этот план, но опять же не очень… Государству хорошо, и тебе неплохо. Кто что скажет — план же обеспечен! А молодые этого не понимают. Вошли в азарт — бах! Вот и кончилась спокойная жизнь…

4

Начальник цеха долго смотрел на Степана. И в этом спокойном, казалось, равнодушном взгляде Степан прочитал не совсем спокойные мысли.

— Я так и думал, я почти уверен был, что ты… побежишь с этой домны.

— Это почему же?

— А потому, что ты настоящих трудностей еще не нюхал — из института и в хороший коллектив, да еще в мастера. Работал, вносил предложения, тебя поддерживали, брал новые обязательства, тебя прославляли — тебе все легко давалось, а теперь вот…

— Не верили, а уговаривали: иди, иди…

— Хотелось проверить. А потом… в партбюро говорили — коммунист. А ты, видать, член партии, но еще не настоящий коммунист.

— Это уж слишком!

— Ошибаюсь? Может быть. Дело покажет, да вот уж показало… Что ж, не возражаю. Силой никого не заставлю работать — толку не будет. К вечеру напишу приказ. Иди.

Степан встал, долго крутил в руках шапку. Потом нахлобучил ее почти на глаза и по длинному кабинету направился к двери. Шел не дыша. Готовность начальника цеха немедленно освободить его, Задорова, от работы на этой домне, сразила Степана. Конечно, он шел сюда с твердым намерением добиться перевода на свою домну, но он при этом полагал, что его все же будут уговаривать, а, может быть, даже накричат на него и… оставят. И что в конце концов тоже неплохо: не освободят от Шерабурко, но будут знать, что с ним работать нелегко.

Словом, идя к начальнику цеха, Степан на многое рассчитывал, а тут, на тебе, сразу — иди! Вот дверь…

Степан уже протянул к ней руку, а за спиной голос:

— Да, а как партбюро? Сейчас позвоню, подожди.

Набрал номер, слушает, ждет. Степан остановился, но руки с дверной ручки не отнял. Гладит ее, рассматривает…

— Алло, алло, ну что ты там? А, ну извини… Так слушай, у меня Задоров сидит. Просит перевести его обратно в свою бригаду. Да, да… Не с коллективом, а с Шерабурко… Все мы разные: один — с гонором, другой — трусоват… (у Степана еще сильнее запылали щеки, уши). Ну, разумеется… Где трудности — там он слабоват… Во, во… Так я пишу приказ…

— Нет, я же, — Задоров бросился к столу, — я же пришел… Может вы посоветуете…