— Убрать бы все до единого колосочка! — тихо, мечтательно сказала Зина.
— Вас бы сюда, на уборку, — не без ехидства заметил Семен Петрович.
— С удовольствием!
— Гм, с удовольствием! Вашими пальчиками только пирожки да булочки убирать…
— Вы думаете? — она стрельнула в него глазами и отвернулась.
— Что, не правду сказал?
— Комментировать не намерена.
Села к столику и начала ножиком огурец кромсать. Нарезала мелкими ломтиками, посолила, отставила, не ест, посматривает на часы. «Ждет, когда обеды будут разносить. Ну и шипучка! О, лицо какое злое, даже ноздри вздрагивают. Нет, ты у меня по-другому заговоришь, я тебе не спущу. Еще не хватало, чтобы мы таких сторонкой обходили…»
— Хотел бы знать, откуда вы?
— Из Магнитогорска. Учусь в Москве.
— Родители старожилы?
— Отец первую домну строил… Ну что она там?.. — Выглянула в коридор. — Наконец-то… Послушайте, мне первое. Не дождешься вас…
Женщина в белом передничке со ржавыми пятнами от томата, поставила на столик миску. Густо запахло борщом. Семен Петрович попросил и себе миску. Начал есть. Зина черпнула раза два и бросила ложку.
— Совсем холодный. Послушайте! — закричала она вдогонку официантке, та вернулась. — Послушайте, я же деньги плачу, чтобы поесть горячего, а вы…
— Понимаете, пока несешь… а термосов у нас нету.
Но Зина и не слушала ее, отвернулась. Семен Петрович, спокойно доедая борщ, посмотрел на соседку и даже удивился. У нее сначала покраснели уши — маленькие, почти прозрачные. От них краснота, как чернила на промокашке, стала расходиться по щекам — все шире, шире и вскоре залила все лицо. «Ну и злюка. Борщ холодноват, правда, но ведь это тебе не дома. Что же, официантке прикажешь печку с собой таскать? Посочувствовала бы… Нет, хватит с тобой…»
— Ешьте, что носом крутите?
— Я за свои деньги…
— Деньги!.. Только еще начинаете свою жизнь, а уже… Покрикиваете на старших, фыркаете. Подумаешь, принцесса…
— Вы меня не оскорбляйте! Я вам… Не знаете, кто я, что я, а начинаете…
— Уже узнал, вижу, с первого шага узнал. Помните, когда вошли в купе? И на мою седину не посмотрели. На проводника накричали и официантке грубите. Будто они вам слуги.
— Я законно требую.
— Требовать надо культурно, по-человечески, а не по-барски: подать, убрать!..
На это Зина не ответила. Забилась в угол, привычно сложила руки на груди и умолкла. Не мигая, смотрела в дверь. Семену Петровичу жаль стало девушку, упрекнул себя: «Культурно, по-человечески, а сам начал покрикивать. Нервы, нервы, черти…» И уже тихо мягким тоном начал:
— Вы Зина… у вас еще все впереди. Путь жизни у человека немалый. А вдруг вас судьба уважит и поднимет на ступеньку выше других, тогда что? Вы будете смотреть на нас свысока, командовать. Правда, такое — не надолго, у нас и не таким личностям рога обламывают, но зачем же допускать до этого? Событие: увидела окурки! Пошла и попросила: уберите, пожалуйста. Так нет — звонок, окрик, возмущение!.. А не лучше ли всегда чувствовать себя равной? Как это благородно! Вспомните жизнь Ленина, Дзержинского, Калинина. Как они были скромны, просты, доступны всем!
— Ну да, я — законченная дура, — оборвала его Зина и выбежала из купе.
«Чертовка!..»
Над головой закашлял Егор Иванович. Спустил с полки босые, костлявые ноги, опираясь на сильные руки, медленно сошел на пол, присел на диван и долго неторопливо обувался. Холщовые портянки наматывал на ноги, разглаживая каждую складочку. Обулся, встал, потоптался, проверяя, не давит ли где — нет, все ладно получилось. Только после этого достал кисет и, не отнимая взгляда от свертываемой цигарки, начал:
— А зря ты девушку так. Вырастет — сама поймет. Вон у меня парень. Озорник был несусветный, школу бросил, сбежал на завод, а там живо образумили. Стал работать и учиться. Из школы да в институт. Парень инженером стал. А теперь вон, почитай, под самой Москвой живет, и не просто работает, а что-то там… вокруг атома крутится… Возраст ума дает. Это уж как по-писаному.
— Ну и логика у вас, Егор Иванович! Выходит, надо спокойно смотреть на ошибки молодежи и ждать, когда она ума наберется?
— А почему бы и нет? Мы их не понимаем, а они нас. Вот и виним друг друга, вот и шпигуем. А толку что? Вон она, посмотри…
— Вот так мы и балуем молодых. Отмахиваемся — пусть как знают, вырастут — образумятся. Вы же хлебороб, знаете, что посеять хлеб — мало, надо его вырастить. А тут хотите просто: бросил семя и расти, как знаешь. От того и пьянки, и поножовщина, и просто хамство. Их в руки брать надо, в кулаке держать, а вы жалость разводите.
— Во, как! — Егор Иванович улыбнулся, зажигая спичку. — И меня отчитывать начинаешь. Точь в точь — наш председатель колхоза.
— Извините, но… не могу спокойно… Это же…
— Понимаю, не без рассудка живу. Я ведь о том, что ты пилишь, а она злее. Что такую штыркать?! А ты попробуй посмотри в ее еще глупые глаза да улыбнись, как отец, она и поймет. Сердце-то у нее еще нежное, как лепесток: раз — и свернется, раз — и развернется. Доброта сильнее кнута. — Он сдвинул лохматые брови к переносью, энергично помахал рукой, убедился, что спичка погасла, и вышел в коридор, оставив в купе большое облако ядреного самосадного дыма.
2
Зина смотрела в степь и, чтобы отвлечься, забыть этот горький разговор, пыталась думать о встрече с друзьями. Но дума об этом все время прерывалась словами соседа: «Они были скромны, просты… Великие и простые…»
Она это понимала и не собиралась возражать, но ее огорчил тон разговора. «Кто он мне? Отец, брат, дядя? А покрикивает… — И тут поймала себя на слове: — А кто я ему, этому проводнику? А официантке…» И тут она по-настоящему задумалась над тем, что раз ей самой не нравятся окрики, то и другим они неприятны. Зачем же тогда?..
А за окном проплывали заволжские равнины. Разомлевшая на солнце пшеница подступала к самому вагону. Тяжелые колосья покачивались из стороны в сторону, будто приветствуя или сожалея о чем-то…
А Зине и без того было грустно. Обидно — отчитали, как девчонку, досадно — сама же виновата, заслужила. Да еще одна-одинешенька. Зачем согласилась?..
Когда поезд остановился на станции, Зина сошла на перрон. Ее проводили взглядом осмотрщик вагонов с молотком в руках, милиционер в малиновой фуражке, старушка, несмело предлагающая «свежие вареные яички»… Люди смотрели на ее мальчишескую прическу, на лихо взбитый чуб, на красивое платье с большим вырезом на груди… А она злилась: «Ну и смотрите, ну и осуждайте… Я так хочу — и все…»
Сердито цокая каблучками, она подошла к киоску союзпечати, порылась в журналах, купила свежую местную газету и повернула к своему вагону, но ее остановил Егор Иванович.
— Дочка, подпиши конверт, без очков не могу.
Она рывком подняла голову, посмотрела в его глаза, в них теплилась добрая, простоватая улыбка. И Зина не смогла отказать, она даже чуточку улыбнулась:
— Пожалуйста, но у меня ручки нет.
— А вот, вот, — сунул ей свою авторучку, — подарок сына. Будь добра.
Они отошли в сторонку, и Зина прямо на заборе, под диктовку Егора Ивановича написала на конверте адрес.
— Вот умница, благодарствую.
— Ну что вы, пожалуйста. — Она заметила, что Егор Иванович глазами ищет что-то по сторонам, догадалась: — Давайте я опущу, вон ящик, далеко.
— Будь добра.
Она схватила письмо и понеслась в другой конец перрона. На ступеньку вагона прыгнула, когда поезд уже тронулся.
Пассажиры, столпившись в тамбуре, откровенно восхищались ее ловкостью. А она, сияя, сделала вид, что ничего не произошло, и, не задерживаясь, проскочила в вагон.
— Опустила, да? — встретил ее в проходе Егор Иванович. — Ну и молодец. А мы с тобой чуть было дел не натворили… Отстала бы от поезда — что тогда?
