Прощай, родная столица!
Долго еще колеса вагона перестукивали на стрелках; лихо, с ветерком, пролетали встречные электрички, забитые москвичами, живущими далеко от Москвы; тянулись сосновые леса, приютившие в своей тени разноцветные домики-дачи…
Но вот все это кончилось. Дорога вышла в поле. Стальные рельсы перестали вилять туда-сюда, спокойно улеглись, распрямились, паровоз облегченно вздохнул, приободрился и понесся, весело крича: «Иду-у-у-у!..»
Население вагона начало свою дорожную жизнь — спокойную, неторопливую.
Соседка Семена Петровича достала из утробы дивана чемодан. Развернула первый сверток, и в ее руках блеснула никелированная мыльница, второй сверток — полотенце, третий — зубная щетка и тюбик пасты, потом на столик были выставлены: банка с ежевичным вареньем, флакон цветочного одеколона, бутылка нарзана, старинная фарфоровая кружка с золотым ободком и надписью: «Дай бог не последнюю»…
«Ну и хозяйство! Девушка, а поди ж ты… — удивился Семен Петрович, выходя в коридор. — А мы в молодости не так ездили, совсем не так…»
Да, комсомолец Семен Багулов приехал к горе Магнитной в теплушке, с залатанным мешком. Жил в бараке. Долго работал землекопом… Прокатное дело осваивал без учебников и лекций — мускулами да смекалкой, потом своим. Тогда не до учебы было. А теперь вот уже много лет сменой руководит, и уже много лет учится. Любит таких же, как он, «трудяг» и не терпит «пустозвонов».
«Кто она, куда едет? — продолжал размышлять Семен Петрович. — Из командировки, руководящий деятель? Больно уж молода. Москвичка, в гости на Урал? Зачем ей столько вещей, да и вещи не домашней, а магазинной упаковки!..»
Вышел в коридор и мужчина в косоворотке. Достал из кармана коробку папирос «Казбек» и начал открывать ее — осторожно, будто в коробке этой не папиросы, а… маленькая птичка.
Закурил и сразу закашлялся. Лицо от натуги покраснело, а на шее жилы выступили. Семену Петровичу даже жаль его стало.
— Как вас зовут?
— Ягор Иваныч, — утирая слезы, ответил он.
— Курить-то бросали бы, Егор Иванович, кашляете.
— Так это же вот… — повертел папиросу, осмотрел ее, — это же вот — дрянь, потому и кашель. Табачишко — один дым, крепости никакой. Сын угостил на дорожку. Чистая дрянь. — Швырнул папиросу в окно и полез в карман за кисетом: — Вот, это добро. До мозга берет. Крепачок. Вы не балуетесь?
— Раньше курил, бросил.
— Ишь как! Я — нет. Свыкся. Что себя ломать, ладно уж. На весь век не убережешься.
Девушка в это время прихорашивалась перед зеркалом, врезанным в дверь купе. То проверяла складки на платье, то прижимала свой чуб, то снова расчесывала, взбивала его. Наконец, кончила, открыла дверь купе — входите, мол, если угодно, а сама села на диван и облегченно вздохнула: «Ну, все. Багаж уложен хорошо. На ночь купе закрою. Довести бы все целеньким… Придут на станцию встречать. Шуму будет, поцелуев! А потом — в машину… Ветер свистит, свистит… Скорее бы…» Сцепила руки на затылке, потянулась и тихонечко запела:
«Едем мы, друзья,
В дальние края…»
Но как только мужчины вошли в купе — замолчала.
Егор Иванович, багровея, стянул с себя хромовые сапоги, швырнул их под диван и полез на верхнюю полку. Семен Петрович предложил свою, нижнюю, — тот отмахнулся:
— Пустяк, залезу. Там спокойнее. Хоть и всхрапну — вам не так слышно будет.
Лег и будто умер. Намаялся, видать. Москва, она ведь шумная и тесная, всех приезжих изматывает.
— Приготовьте билетики!
Проводник разложил на коленях черную, сатиновую кассу, похожую на раскладную азбуку первоклассника, потеребил седую бороду, завернутую вверх, словно гребень сердитой волны, и, щурясь, стал рассматривать, рассовывать по кармашкам билеты. Закончив, кивнул на пустую полку:
— Этот уже гостится, поди. Про ресторан спрашивал, поспешает…
И опять тишина и безделие. Сиди, смотри, как мелькает, бежит за окном земля, слушай, как постукивают под полом колеса…
Семен Петрович выдернул из-под чехла чемодана свежий «Огонек» и начал его листать. Девушка сидела молча, прижавшись в угол дивана, скрестив свои маленькие руки на груди. Сидела и посматривала в сторону Семена Петровича, видимо, изучая его.
Напевая что-то бессвязное, в купе вошел парень. Он бесцеремонно сел на белоснежную постель девушки и заулыбался.
— Едем, значит? Не с нами ли?
— Возможно.
— Мы на какой-то Сарбай. В медвежий угол. Стройка, сказывают, солидная. Значит, и деньга там есть. Вот и двигаем. В соседнем вагоне дружок еще. А ты? — он тяжело опустил свою руку на плечо девушки.
Она отшвырнула руку.
— О, кусучая!..
— Вы!.. Напились, так ведите себя… — вступился Семен Петрович.
— О, пардон, пардон, мы укатываемся. Пойду, хлебну живительно-прохладительного… — Ушел, пошатываясь. Девушка зло посмотрела вслед и снова прижалась в угол, но спокойно сидеть уже не могла: то цветы повернет другой стороной, то шторку на окне, надуваемую ветром, с места на место передернет, потом заглянула в пепельницу, прикрепленную пониже окна, сморщилась и начала с яростью нажимать на кнопку звонка. Тут же прибежал проводник.
— Что случилось?
— Окурки!.. Наверное, век не убирали. Сиди тут, вдыхай.
— А ты бы раз — и выбросила.
— Может, мне и вагон подмести?
— Да ты, барышня, не горячись. Вагон я сам подмету. У нас пылесос, индустрия…
Она метнула на проводника неприятный взгляд, тряхнула чубом и вылетела из купе. Проводник посмотрел ей вслед, покачал головой:
— Какая она у вас!
— Горячая, — еле сдерживаясь, улыбнулся Семен Петрович, а сам подумал: «Не горячая, а хамка. Осадить бы…»
Проводник убирал окурки и ворчал:
— Белоручка… Поди, мамина дочка… Эх, молодежь…
Проводник ушел, а она все продолжала стоять у окна против двери так, что ее из купе хорошо было видно. Она среднего роста, плечи покатые. Шелковое сиреневое платье в белых горошках хорошо подчеркивало ее красиво сложенную фигуру. Волнистые, светло-русые волосы, подстриженные «под мальчишку», зачесаны к правому уху и торчали этаким чубом донского казака.
Семен Петрович, не мигая смотрел на нее: «Мамина дочка… Вторая сторона медали. Жизнь теперь обеспеченная, легкая, она некоторых не закаляет, а балует. Вот этой фитюльке хотя бы немножко спартанства… Как прикрикнула на старика! «Окурки…» А мы в те годы — в товарном вагоне, на нарах… Приехали в город, а там оказывается — степь, вьюга… Стоит гора высокая… Бараки… Стены насквозь промерзли… Девушки, бывало, вместе с нами выскочат да котлованы рыть в мороз, ветер… И вечером оденется просто — фуфайка, шаль. То были не расцвеченные бабочки, а работяги…
А, да что там говорить! Сколько воды утекло. А кажется, вчера это было…
Приеду и снова — смено-встречные собрания, рапорты, заказы… Семилетку — за шесть лет, это не просто. Да еще облегченные профили… Что, страшновато после отпуска? Ничего, брат, не впервой… Мы-то не белоручки…»
Зина долго еще стояла у окна, сердито посматривая вдоль коридора — там, у титана, возился проводник. Но как только поезд на станции остановился, первой прыгнула на перрон, купила свежих огурцов и жареных карасей, быстро и ловко, по-хозяйски накрыла стол, метнулась в умывальню и помыла огурцы, а вбежав в купе, взглядом чиркнула по узлам и чемоданам…
«Беспокоится!.. Цел твой багаж, куда он денется?.. А с посудой ты ловко! Нет, вроде, не белоручка? А впрочем…»
Уже вытирая руки, Зина вдруг кинулась к окну и зашептала:
— Боже, какой хлеб! Смотрите!..
Семен Петрович взглянул на Зину с недоверием, но все же встал, посмотрел: бескрайним золотистым морем стояла пшеница — высокая, густая, ложись на нее, как на ковер, и перекатывайся с боку на бок — выдержит. Вдали, на взгорье, плыл комбайн. Над ним полыхал алый флаг.
Вот и комбайна уже не видно, и кумач растаял в голубой дымке, а они все стояли и любовались степным океаном. В открытом окне крутился ослабевший от жары ветер, ласково овевая их теплым дыханием сытой степи.
