Поле размечено на небольшие квадраты – делянки. Картина однообразна – колоски, колоски… Тихий шелест. И волны – поле дышит, поле живёт.

– Ваша «таёженка» на нескольких участках, в разных местах, – говорит учёный. – Попробуйте опознать.

Пошли по натоптанной узкой тропе в глубь поля. Отец взглянул на деляну по правую руку и воскликнул:

– Вот же она! Санёк, посмотри!

– Не ошибся, тять?

– Не-не, сынка! – отец, затаив дыхание, склонился над растениями. – Колос её, «таёженки» – крупный, соломина упруга. И колосковые чешуйки узнаю – лопатистые, с продольными красноватыми полосками. Эту пшеницу, скажу вам, и впотьмах угадаешь.

– Во-во, Данила Севастьяныч, правильно говорите. У вас, замечу, острое хлеборобское чутьё.

– Дело ваше, Иосиф Петрович, сложное. Саньку на ум бы наставить. Чтоб продолжил нашу работу.

Иосиф Петрович посмотрел на отца с любопытством: добрую мысль подал мужик. Сошлись люди чужие – разговор ведут по-свойски, толково.

Весел отец, держит меня возле бедра, обнимает: вот, мол, Санёк, и мы дожили до счастливой минуты, народ не пропащий…

Молча разделяю отцову радость, а сам ещё более возбуждаюсь ею: хорошо жить на белом свете, земле надо было, чтоб я родился. Непременно я, никто другой. Разве бы кто другой был бы сегодня на этом поле, разговаривал бы с учёным? Конечно, нет, потому что он не имел и не имеет такой пшеницы, как у нас. Она сблизила нас, чужих людей… А сколько ещё сблизит! Конечно, если Иосифу Петровичу удастся сделать пшеницу такой, какой хочет, какую надо, чтобы все люди были всегда сыты хлебом…

Трогаю за руку отца:

– А можно у нашей пшеницы вырастить большое зерно… Ну, какое мы вчера видели.

– Не знаю.

Иосиф Петрович, слыша разговор, улыбается:

– А это возможно будет, Санёк. Только время понадобится.

– Сколь?

– Лет десять.

– М-много! И вы сможете?

– Попытаюсь… Собственно, уже работаю, – Иосиф Петрович остановился, протянул руку к колосу, положил его на ладонь. – Вот Данила Севастьяныч сразу же признал свою пшеницу. Неудивительно: внешне пока она осталась почти прежней – тот же колос, та же соломина. Но… уже сделано то, что позволит ей улучшить свои качества. Будет и колос покрупнее, и в зерне побольше ценнейших питательных веществ, и созревать станет раньше пшеница, словом, станет лучше.

Пахнул ветерок – колыхнулись, зашелестели колосья. Разом. Кучно. Кланяются туда-сюда, направо-налево. И звон над всем полем поплыл струйно.

– Чуешь, Сань? – спрашивает Иосиф Петрович. – Песня хлебов льётся.

– Ага… Тихая-тихая.

– Чуткий человек уловит. Это песня человеческой жизни… Без неё люди счастливыми быть не могут.

Дышит тайной поле. Да и сам Иосиф Петрович чудится каким-то необыкновенным человеком. В глазах его усталая грустинка – насмотрелись чего-то за свою жизнь такого, от чего сторонится веселье. Степенны движения, не выдаёт и малости своего волнения. Приходит ли оно к нему? Бывало ли когда вот так, что человек срывается вихрем по какому-нибудь пустяку, завертится, изнеможит себя и падает наземь обескровленный и опустошённый. На смуглое обветренное лицо вырвалась улыбка, тоже с примешанной грустью: что-то вспомнилось. Иосиф Петрович зовёт нас на межу поля, просит присесть. У него тут, в тени от берёзы, скамейка, от времени она уже взялась чернотой. Усаживаемся. Отец рядом с учёным, я – возле отца. Иосиф Петрович собирается с мыслями. Затевает разговор.

– На этом поле случается что-нибудь каждодневно. Ну, всякие житейские истории. Куда от них денешься? Не денешься, раз живёшь на миру. Частенько крестьяне наведываются. Идут. Из самых дальних сторон наезжают. Што надо? Одного: семян, семян! Более ничего не просят. Давай им что угодно – отмахнутся. Особо много ходоков было в неурожайном девятьсот двенадцатом году. Во всей нашей округе чуть ли не все посевы тогда вымерзли. Остались люди без хлеба. Бедновата была ещё и моя кладовая, но, что возможно и подходяще, давал, не жалел. И тому были рады…

А однажды, ещё в начале опытнической работы, явился ко мне сам батюшка. Пожаловал во всём своём церковном облачении, в чёрной просторной рясе, крест золочёный на виду, русая борода густа и округла. Высок батюшка и статен. Возрастом примерно моих лет.

Слышу басовитый голос: «Доброго вам здоровья, господин Соснов! Пред вашим челом настоятель божьего храма отец Сафроний». – «Рад вас видеть, – отвечаю. – Думал пригласить, а вы сами наказ божий исполнили». – «Такова служба – услышать заблаговременно зов людской. Освятим поле хлебное». – Батюшка осенил поляну крестом. Хошь ты не хошь, а ничего без его благословения не сотворишь. Сила, что дана батюшке по воле Божьей, крепка и непоколебима.

Думаю: доброе напутствие в делах моих помехой не будет. А батюшка, ровно прочитал мои мысли, говорит: «Все деяния людские благословены Всевышним… Не научайте крестьян противу его хотения». – «Крамольных мыслей я никому не внушаю. А что крестьяне идут ко мне – я обязан дать им хлеба». – «Благостны помыслы ваши…

«Слышу молитву, батюшка, аль это стихи Кольцова?» – «Земное слово, господин Соснов. Вечный зов Божий к пахарю». – «Славно молвлено». – «Для людской благодати, господин Соснов. Молитесь за неё и творите благопристойные дела. Доброе вечно!»

Перекрестился отец Сафроний и ушёл довольный содеянным…

Мы собрались покидать поле, пора было идти домой (Маргарита Максимовна наказывала мужу обязательно вернуться к полдню), когда отец, чуткий ко всяким малейшим переменам в природе, обратил внимание на вывернувшуюся из-за леса большую взлохмаченную тучу.

Шла она бойко и, как нарочно, прямо в направлении к опытному полю. Минут через десять туча, разрастаясь, застила полнеба, ударила до самой земли прямая молния и следом гулко полыхнул гром. Посыпался град.

– Вот он, гостюшко, пожаловал незваный, – с тревогой сказал Иосиф Петрович.

Град хлестал ошалело, на открытых прогретых местах таял, а запавший в ложбины скапливался в белые грядки.

Иосиф Петрович смотрел на поле встревоженно, не скрывая жалости к посевам – как ещё бессилен человек в столкновении со стихией.

– Для опытов град – сущее бедствие, – сказал учёный. – Бывает, погибшие образцы либо не восстанавливаются, либо оживают лишь по истечении долгого времени.

Густо-лиловая туча ещё тяжело висла над полем и сыпался град, только мельче и реже, а я уже от нетерпения высовывался из-под сарая, подставлял ладошку – пусть упадёт градина – и среди мельтешащей пестряди не сразу заметил передвигающиеся людские фигуры.

Шли женщина с мальчонкой, держали к сараю, как я думал, спастись от града. Ближе и ближе. Какая же сила и куда погнала людей в непогоду? Путники подвернули к сараю. Женщина, заметив людей, вроде обрадовалась – на лице её скользнула улыбка. Мальчишка глядел хмуро.

– Здравствуйте, добрые люди! – войдя в сарай, поклонилась путница. – Ищем хлебного человека. Сюда не сюда попали? Сказывали, тута он.

Иосиф Петрович, понял, что женщина хочет встретиться с ним, в её понятии с человеком, имеющим несметные запасы хлеба.

– Я – вот, – поднялся навстречу. – Чем могу служить?

– Ой, голубчик, спаситель ты наш, – запричитал женщина. – Слышно: не обижаешь крестьян. Того и другого наделил хлебом… Мой хозяин тоже говорит: иди, Елена, к учёному, возьми ребетёнка, одень его полохмотнее, чтоб видел, что пришли люди бедные, и попроси. Сколь уж даст – это его дело.

Иосиф Петрович прислушался, о чём-то догадываясь:

– Кто ваш хозяин?

– А Дмитро Залейогонь… Он бывал в вашем поместье.

– Помню. С крестьянами приходил. Зимовьюшко рубить собирались.

Дмитро тогда рассердился, ушёл. Да, видно, вспомнил: трудно пришлося.