Всё-таки зря я решил читать за обедом. Ощутив подступившую к горлу тошноту, я оделся и вышел из дома.

"Все началось не со зла, все началось как игра, но

Лестницу в небо сожгла – плата за стыд твой, и страх".

Слушая "Улицу Роз", я незаметно прибыл в пункт назначения. Кладбище встретило меня с предсказуемым дружелюбием. Расположившись у того самого дуба, я снова открыл дневник:

Спустя год мама перестала принимать клиентов на дому. Теперь и вовсе не являлась на ночь, возвращаясь обычно под утро с молочной плиткой для меня. Правда, мне было тошно от этого шоколада.

Она неустанно целовала меня в щеку, оставляя на ней размазанный алый след. А я вдыхала её сладкий запах перегара, смешанный с духами. Но не Bulgari или Prada, которыми так славилась Италия, а самыми простыми копеечными духами.

Хотя этом аромат стал роднее всего на свете, поскольку принадлежал ей. С той поры я всё чаще оставалась с отцом, что было куда хуже. Следы его безмерной любви до сих пор сохранились в виде шрамов на теле.

Со следующей страницы на меня глядел карандашный кролик с бесконечно растерянным видом. Очевидно, ставший свидетелем того, что происходило с его хозяйкой.

– Твоя мать в натуре спидозная? – колкая насмешка прилетела в спину, когда я возвращалась домой.

Обернувшись, увидела дворовых ребят, среди которых выловила взглядом тех, с кем играла в детстве в «Казаки-разбойники».

– Что за бред? – откликнулась я, – моя мама абсолютно здорова.

– Тогда где она сейчас?

– В Италии, – без колебаний ответила я, – и скоро заберёт меня.

Они дружно заржали.

А после один из них, видимо, самый смелый, отделился от толпы, подходя ближе:

– Купить тебе билет до Италии? В один конец? – тошнотворно усмехнулся он, – или, правильней сказать, на чей-нибудь конец?

Я видела его ядовитый оскал и насмешливую ухмылку, но, в тот момент не ощущала злости. Может, я слишком привыкла к оскорблениям, чтобы срываться на каждого чмошника.

Тем временем он подошёл максимально близко, шепча мне на ухо:

– Наверняка ведь пойдёшь по стопам своей шлюшки-матери.

Последняя фраза стала спусковым крючком. И в следующую секунду этот урод валялся на земле с разбитым носом. Они могут унижать меня, но не маму!

Исход дальнейшего был предопределен с самого начала. Меня бросили на землю, запинывая ногами.

– Разумно, что ходите вместе. Поодиночке со мной бы не справились, – плевалась я кровью, навлекая очередную волну ударов.

Спустя время они остановились, а звон в ушах стих. Я сумела доковылять до дома.

Отец, прикладывая замороженную курицу к моему лицу, не мог сдержать поток негодования:

– На хрена ты опять влезла в драку?

– Они назвали маму шлюхой.

– Ну это не новость, – отмахнулся он.

– И сказали, что она больна СПИДом.

В ответ на мои слова папа замер. А я ощутила, как тревога холодком пробирается под футболку.

– Пап?  – голос предательски дрогнул, -Это же не правда?

Он молчал.

– Скажи хоть что-то.

– Твоя мать, действительно, инфицирована, – в конце концов, отозвался отец.

В ту же секунду дыхание перехватило, а легкие болезненно сжались.

– Но как же? Люди и с ВИЧ живут всю жизнь. Есть терапия, новые методы. Можно…

– Слишком поздно, дочь, – он крепко сжал мое плечо, – у неё развилась лимфома. Уже ничто не поможет.

Какое-то время я тупо пялилась в стену.

– Она сказала, что поехала в Италию, – совершенно бессмысленно произнесла я.

– А я думал, ты у меня взрослая, – усмехнулся отец, – а ты до сих пор в сказки веришь. Помирать она поехала. И не в Италию, а в какую-нибудь подворотню, – обречённо вздохнул он, – кошки тоже, предчувствуя смерть, уходят из дома.

Отец залпом опрокинул гранёный стакан, а я моментально осознала: теперь я точно одна.

Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть.

М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"

Отложив зеркало, я попытался выдохнуть вместе с воздухом мерзкое оцепенение. Мне казалось, что я заглядываю в бездну, куда непременно должен прыгнуть.

Посмотрев наверх, невольно зажмурился. Солнце выглядело крайне неуместно в своём нелепо ярком блеске. Какой прок от холодного света, если он всё равно не греет?

Сражаясь с чувством запредельной безысходности, я не заметил, как дневник мягко выскользнул у меня из рук.

– Ты окончательно спятил, – резюмировал знакомый голос.

Я увидел перед собой Макса, что с присущей ему наглостью, листал мою, вернее, найденную мной, тетрадь.

– Сейчас же отдай! – соскочив с места, я подлетел к нему, стараясь вырвать дневник.

Но приятель не поддавался, уклоняясь от моих рук. Когда же ему наскучило, он резко отпустил тетрадь, и я грохнулся вместе с ней.

– Что это? – с насмешкой спросил парень.

– Дневник, – прошипел я, отряхивая обложку.

– Ты ведёшь дневник? – прозвучал недоумённый вопрос.

– Да нет же, это не мой.

– А чей?

– Я не знаю. Нашёл его в дупле.

– Где? – градус недоумения в его голосе повышался.

– Здесь, на кладбище, – улыбнулся я, – впрочем, это долгая история.

– Ну а я никуда не спешу, – и, сев по-турецки у кривых корней дуба, Макс посмотрел на меня, призывая сделать также.

Я опустился возле него.

– Это дневник девчонки где-то наших лет. Она пишет зеркально, – я показал другу миниатюрное зеркало, – так что теперь занимаюсь переводами.

Приятель с интересом взглянул на тетрадь:

– И о чем она пишет? О парнях и тусовках?

– Если бы ты вёл дневник, то, безусловно, так бы и было, – усмехнулся я, – но она пишет о другом.

– Я что, похож на гомика, чтобы писать о парнях? – сразу взбеленился парень.

– Ну, как сказать, – пожал плечами я, тут же получая толчок под ребра и возмущенный взгляд, – да шучу я, – подавляя смех, я поднял руки в примирительном жесте, – хотя знаешь, Макс, лучше бы она писала о парнях.

И я все ему выложил. Рассказал как на духу про "маму-итальянку" и деспотичного отца, а также драку на улице. Стараясь не упустить ни одной детали и игнорировать дебильные шутки друга, по типу: "Венеция – это та, что в Германии?"

Когда я закончил, мы с минуту молчали.

– И что теперь, Кас? – приятель многозначительно хмыкнул, – что думаешь делать дальше?

– Не знаю, – едва слышно прошептал я.

На самом деле я думал об этом. С того момента, как нашел дневник, и до сегодняшнего дня. Но признаваться было неловко. Даже самому себе.

В траве что-то зашуршало, а следом раздался треск неизвестной природы. Мой приятель вздрогнул, что не укрылось от моих глаз.

Через мгновение из сухих зарослей показался ворон, угольные перья которого сверкали на солнце. Глаза его выражали неподдельный интерес.

Он наклонил голову, рассматривая нас, словно пытаясь запомнить. Потом зычно каркнул, махнул крыльями и взмыл в безразличную высь.

– Крутой Макс испугался птички, – подтрунивал я, давясь смехом.

– Да пошёл ты, – насупился одноклассник, оглядывая безмолвное царство, – наверняка ночью здесь ещё более жутко.

– Я бывал тут ночью, – как бы ненароком закинул я удочку.