Саркома и Гаррота, кажется, перестали дышать, так их захватило происходящее в оккулусе. Выбирающийся из-под пылающего остова голем все еще был покрыт местами человеческой плотью. Перестав служить ему прикрытием и защитой, она сделалась помехой и он безжалостно срывал с себя пласты горящей кожи, роняя их себе под ноги.
Он и в самом деле голем, вспомнила Барбаросса, этот Мейнхард. Несколько лет тому назад, уже будучи восходящей звездой театральных подмостков, он свернул себе шею, катаясь на прытком жеребце, но дух его не был сожран адскими владыками. Императорские маги сохранили его сознание в стеклянной колбе, а позже вселили в стального голема, специально созданного магдебургскими кузнецами. Для каждого нового представления умелые ткачи шьют ему новый костюм из человеческой кожи, потому и пенсне у него на носу — слишком дорого выходит каждый раз делать новые стеклянные глаза…
Сука. Нечего и думать вчитываться в записи, пока над ухом гремит это дерьмо.
— Næst! — зло и резко бросила Барбаросса, — Næsta rás!
Амбрамитур поперхнулся, хрустальный шар пошел крупной рябью, сокрыв все происходящее — и шагающего сквозь обломки голема, хищно клацающего вплавленными в сталь человеческими зубами, и перепуганную женщину, распластанную на земле, смотрящую на него широко раскрытыми от ужаса глазами. А когда прояснился, в нем не осталось ни следа от усеянной горящими обломками сцены — это уже была небольшая, обставленная строгой мебелью, зала, посреди которой, за массивным письменным столом, восседал сухопарый господин в строгом дублете серой шерсти.
— …нет сомнений в том, что марионетки властолюбивого сатрапа Гаапа, именующего себя архивладыкой, уничтожив крепость Джавару и предав страшной смерти ее обитателей, не остановят свой страшный бег, сжигающий плодородные афганские земли. Каждый день, каждый час мы в Дрездене получаем тысячи писем от трудолюбивых афганских крестьян, возделывающих хлопок на своих полях, и благородных афганских эмиров. Все эти письма — крики отчаяния и боли. Военная машина Гаапа катится по их земле, сминая, уничтожая и пожирая все, что встретит на своем пути, вбивая в землю все установленные веками заветы справедливости. Руссицкие рейтары и мушкетеры, усиленные башкирскими дикарями-людоедами, которые не ведают никаких цивилизованных представлений о войне, врываются в мирные афганские города, насилуют всех женщин и детей, а выживших подвергают мучительной смерти во славу своего самозванного архивладыки. Уже сейчас мы вынуждены признать — архизлодей Гаап объявил плохую войну[14], и не только трудолюбивому народу Афганистана, но и всему миру!..
Саркома подскочила на подушках:
— Барби! Какого хера?!
— Мы смотрели чертову пьесу! — крикнула Гаррота, — Амбрамитур, Fyrri!
Шар замерцал.
Голем, уже избавившийся от ненужной ему человеческой кожи, размеренно шагал вперед, медленно поворачивая из стороны в сторону голову-череп. Рубины в его глазницах светились пугающе ярко. Бросившись прочь от него, женщина распахнула дверь и оказалась в той части сцены, где царили уже другие декорации — пышущие паром перегонные кубы, гудящий бронзовый пресс исполинского размера, какие-то стучащие поршнями насосы… Судя по всему, этот реквизит должен был обозначать алхимическую лабораторию, но изображал ее крайне неважно — кажется, реквизиторы просто стащили на сцену все, что показалось им достаточно внушительным…
— Næsta rás! — рявкнула Барбаросса.
— …уже завтра в Регенсбурге состоится совещание германских курфюрстов с целью выработать единый и жесткий ответ восточным сатрапам-марионеткам и положить конец его никчемным притязаниям!..
На бугристых щеках Гарроты выступили желваки.
— Мы смотрели эту херню, Барби. Верни обратно.
Барбаросса ухмыльнулась ей в лицо.
— Что еще вернуть обратно, милочка? Твою девственность? Попроси об этом того, кто ее забрал — соседского ишака!
Гаррота медленно поднялась с подушек. Долговязая и жилистая, стоя она превращалась в каланчу, нависающую над головой Барбароссы по меньшей мере дюймов на пять. Чертовски длинная сука. Может, именно потому безжалостный по своей натуре Шабаш в свое время нарек ее Глистой — под этим именем она вынуждена была существовать два года с лишком, прежде чем обрести свое новое имя.
Конечно, и тут не обошлось без злой иронии, свойственной всему в Броккенбурге. Гаррота — удавка, древний и почтенный инструмент, признанный головорезами во многих уголках империи, но по своей сути — всего лишь прочная бечевка. Веревка. Шнурок. Никакого злого умысла, одно лишь распространенное среди ведьм чувство юмора, немного подогретое в адских котлах. Кому, как не ей, нареченной сестрами Барбароссой, судить о его свойствах?..
Гаррота не выглядела грозной, она выглядела костлявой, однако была крепка, как кобыла-двухлетка мосластой ганноверской породы, способная дать фору многим тяжеловозам. Может, ее кулаки не обладали сокрушительной силой голема, но молотили будь здоров — отведавшие их обыкновенно уже не искали добавки. Как-то на глазах Барбароссы сестрица Гарри уложила в Унтерштадте трех сук одну за другой — просто хватала их одной лапой за шкирку, вздергивала, а другой щелкала по черепу. Ловко у нее это выходило, точно морковку дергала на грядке…
Ад иной раз награждает своих любимчиков, но никто не в силах упрекнуть его в излишней щедрости. Одарив Гарроту силой и выносливостью, он также наделил ее крупными зубами, которых она отчаянно стеснялась, нескладным телосложением и крупными, как у мужчины, кистями. Последнее, впрочем, досталось ей не от адских владык, а от отцовской кузни, где она работала за подмастерьев. Навечно опаленные огнем и сильные как клещи, эти руки умели гнуть гвозди, но нечего и думать было запихнуть их в дамские перчатки или изящно взять ими платок.
Будто одного этого было мало, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году через Фогтланд прошла эпидемия черной оспы, разорившая некогда плодородный край так, словно его перепахали гигантской огненной мотыгой. За каких-нибудь две недели по меньшей мере двести тысяч душ отправились в адские чертоги, доверху забив все крепостные рвы и канавы тем смрадным гнильем, что прежде служило им телами.
Это не было карой Белиала, ниспосланной за какие-то грехи — в том году Фогтланд честно выплатил свой оброк и золотом и мясом. Возможно, это было ошибкой адской канцелярии, неправильно сверившей долги своих земных вассалов, или досадным просчетом или…
Или шуткой. В трактирах болтали, будто бы эпидемия черной оспы была послана не всемогущим архивладыкой Белиалом, а его придворным шутом, демоном Аграфебаусом. Пытаясь поднять настроение своему хозяину после серьезного карточного проигрыша — поговаривали, речь шла о восьмидесяти миллиардах тонн золота — он обрушил на Фогтланд воинство из зараженных оспой мелких бесов. Иначе не объяснить того, отчего выгнивающие язвы на телах больных часто образовывали забавнейшие узоры, а сами они перед смертью вдруг заливались безумным смехом.
Шутка адских владык не убила Гарроту, но оставила ей на память изборожденные оспинами щеки, которые она, отчаянно стыдясь, пыталась прикрыть волосами. Вот только волосы ее, грубоватые от природы, напоминавшие выгоревшую на солнце яровую солому, не очень-то спасали положение, хоть она и смазывала их маслом, вытяжкой дубовой коры и сажей.
— Какого хера ты творишь, сестрица? — Гаррота наклонила голову, впившись в Барбароссу взглядом, тяжелым и не сулящим ничего доброго, — Мы имеем право отдохнуть после занятий, разве не так?
— Вы имеете право отправиться во двор, взять тренировочные мечи и выбить из своих задниц лишний жир. Раз уж у вас выдалась свободная минутка, — буркнула Барбаросса, встретив этот взгляд, точно перехватив на воображаемый эфес, — Или вы думаете, что можете валяться на перинах всякий раз, когда Гаста этого не видит?
— Мы занимались вчера. Два часа после обеда.
Барбаросса фыркнула.
— Я видела из окна. Если бы я не знала, что это фехтование, решила бы, что это был блядский флирт. Когда ты наконец запомнишь, что меч — это не мужской хер, Гарри? Им не тыкают, им рубят!
