— Вот как?
— Я была дерзкой сукой и заслужила взбучку… Я была сама виновата.
Произносить это было еще тяжелее, чем слова на демоническом языке. Она словно выталкивала изо рта бритвенные лезвия, безжалостно полосующие язык и губы. Но Жевода ухмыльнулась. Это ей понравилось. Черт, это и должно было ей понравиться, подумала Барбаросса, тяжело дыша, пытаясь как следует упереться локтями в пол.
Эта сука два года жила парией в Шабаше, прислуживая старшим сестрам и пресмыкаясь перед сильными. Два года служила объектом для травли и злых насмешек. Стирала грязные шмотки своим тираншам, развлекала их плясками и ужимками, когда те были во не в духе, бегала в трактир и по мелким поручениям. За эти два года она щедро хлебнула унижений всех возможных сортов — насосалась из всех бутылок. Досыта — как пьяница, забравшийся в баронский винный погреб.
Только в скверных театральных постановках, к которым ее приучила Котейшество, унижения закаливают дух и облагораживают душу. Никчемный школяр, которого травят однокашники, вырастает в исполненного достоинства демонолога. Вчерашний раб, получавший в придачу к черствой корке лишь порцию унижений, становится благородным воителем и защитником угнетенных. Бедный солдат, тридцать лет жравший дохлую конину под соусом из пороховой гари, скопив на офицерский патент, делается отважным военачальником, защитником Германии от Гааповых орд…
Херня это все. Барбаросса доподлинно знала, что жизнь устроена не так, хоть и позволяла Котейшеству таскать себя на все эти пьесы. Унижение сродни шрамам, но не тем, что изуродовали ее собственное лицо, а невидимым, подкожным. Оно въедается навсегда так, что не вытравишь никакими чарами. Оно всегда будет напоминать о себе — до самой смерти.
Жеводе мало видеть поверженного противника. Он должен быть раздавлен, должен быть унижен, должен молить о пощаде — иначе эта победа для нее и в половину не будет так сладка на вкус.
Барбаросса хорошо знала эту породу сук. И знала, как ей подыграть.
— Что такое я слышу? — Жевода приложила свободную ладонь к уху, изобразив на лице изумление, — Сестра Барбаросса из «Сучьей Баталии» молит о пощаде?
Барбаросса скрипнула зубами.
— Я… готова просить.
— Вот так-так! — не удержавшись, Жевода щелкнула зубами, — Ну давай, скажи это. Скажи, что ты была плохой девочкой.
— Я была плохой девочкой, — покорно повторила Барбаросса, хлюпая разбитым носом, — Я… приношу извинения.
— Скажи, что была последней сукой.
— Я была последней сукой.
— Скажи, что ты холерная манда.
— Я холерная манда.
Жевода расхохоталась.
— Как мило! А вспомнить, какой ты была дерзкой прежде! Как охотно пускала в ход кулаки! Черт, говорят, что хорошим манерам обучаются годами, но мне удалось сделать это в несколько минут.
— Жевода! — голова Фальконетты со скрипом дернулась на тощей шее, как у старого грифа, — Довольно. Заканчивай, что должна.
Наверняка Жевода была исполнительной сукой в этой стае парий, но сейчас это было выше нее. Сейчас сам Сатана не имел над ней власти. Эти слова ласкали ее слух, как музыка. Пьянили, как крепкое вино.
— Я убью ее, Фалько, — она сдержанно кивнула Фальконетте, — Но сперва хочу проверить, как далеко она может зайти. Что еще ты мне предложишь за свою порченную шкуру, Барби? Может, свою маленькую дырочку? Или, прости, пожалуйста, она все еще ждет прекрасного принца?..
Это никчемный план, Барби. Что бы ты ни затевала, это определенно не кончится добром…
— Всё, включая себя, — тяжело произнесла Барбаросса, — Если ты хочешь…
Она сделала вид, что возится перебинтованными руками с пуговицами бриджей.
Жевода расхохоталась.
— Черт! Не беспокойся, Красотка, дохлая рыба и то соблазнительнее тебя. Не утруждайся. Видишь ли, в чем штука… Мы тут затеяли Хундиненягдт. Сучью охоту. Нам надо заявить о себе на весь Броккенбург, и заявить не кошачьим писком, а так, чтобы услышали от Оберштадта до Унтерштадта. Нам нужен кто-то из «батальерок». Если мы пощадим тебя, нам понадобится равноценная замена. Кто-то из твоих сестер. Ты согласна на такой обмен?
Они все внимательно смотрели на нее. Даже Резекция, выбивавшая пальцами какой-то сложный ритм на рукояти своего кацбальгера. Даже Эритема, скорчившаяся в углу.
Они ждали — они знали — они хотели услышать. Даже Фальконетта, похожая на мертвого грифа, набитого сломанными шестернями, ожидала ее ответа, безучастно разглядывая серыми, как галька, глазами.
— Да.
— Холера, Гаргулья и Ламия уже мертвы, до младших сестер никому нет дела… — Жевода задумчиво потерла грязными пальцами подбородок, — Что на счет Гарроты? Отдашь нам ее вместо себя? Отдашь нам сестрицу Гарри?
— Отдам, — Барбаросса торопливо кивнула, — Сама приведу, куда скажете. Можете разрезать ее на три дюжины кусков у меня на глазах, я и пальцем не шевельну…
Жевода плотоядно оскалилась.
— Так-так. А кого еще? Кого еще отдашь?
— Саркому, — Барбаросса сглотнула затхлую слюну и кровь, — Отдам Саркому. Ее будет непросто взять, она хитрая дрянь и чутье как у кошки, но если впятером… Я скажу, где она бывает по вечерам и вы…
Жевода презрительно скривилась.
— Эта сука никому и даром не нужна. А что если…
Она все еще делала вид, что мысленно перебирает, но Барбаросса знала, какое имя она произнесет. Все эти суки, сбившиеся в ворчащую стаю, молчаливые, подобравшиеся — все они прекрасно знали. Им надо было это услышать.
— Может, Котейшество? — Жевода щелкнула пальцами, точно эта мысль только сейчас пришла ей на ум, — Милую маленькую Котти? Ее отдашь, Барби?
Нет, подумала Барбаросса. Не отдам, даже если сам Ад явится ко мне. Даже если архивладыка Белиал потребует. Даже если…
— Да, — тихо произнесла она, — Отдам.
«Сестрички» заулюлюкали, завопили, затопали ногами. Чертовы гиены, они ликовали, наслаждаясь своей властью над ней. Так ликовать может ребенок, раздавивший ногой жука, упивающийся собственной силой. В этот миг они почувствовали себя не просто сильными — они ощутили себя могущественными.
Непобедимыми. Отчаянными. Настоящими ведьмами.
— Спасибо, — Жевода подмигнула ей, — Но мы не заинтересованы в этой сделке. Лишь хотели услышать твое предложение. Отправляйся в Ад, Барби. Отправляйся в Ад, ощущая себя куском трусливого ничтожного дерьма. И пусть эта мысль сжигает тебя изнутри, пока ты не окажешься в огненных чертогах…
Сейчас выстрелит. Сейчас грязный палец, небрежно лежащий на спусковом крючке бандолета, едва заметно напряжется, ударит курок, сухо клацнет кремень — и высвобожденный демон набросится на нее с неистовой яростью, отделяя мясо от костей, испепеляя, сжигая, пожирая заживо…
— Стой! — торопливо выкрикнула она, — Еще кое-что!
Жевода устало вздохнула.
— Во имя адских владык! Что еще ты готова предать, чтобы спасти свою шкуру, Барби? Чем еще готова поделиться?
— Деньги! — выдохнула она, — У меня есть деньги.
Жевода фыркнула, не удержавшись.
— Ведьмы, у которых есть деньги, путешествуют на каретах и одеваются в шелка, дорогуша. А ты выглядишь так, словно не можешь позволить себе и пару новых башмаков.
— У меня есть деньги! — повторила она громче, — Целая куча денег. Три сундука, набитых золотыми монетами. Мы с Котейшеством нашли их в одной старой норе под городом, когда искали, где устроить лабораторию.
Они напряглись. Тля, рассеянно ковырявшая шов на щеке, зашипела от боли. Резекция стиснула рукоять кацбальгера. Катаракта обронила пару-другую беззвучных ругательств.
Стоило бы с этого начать! — раздраженно буркнул Лжец, — Или тебя возбуждает ствол, которым тычут тебе в лицо?
«Нет, — подумала Барбаросса, — Скажи я о деньгах сразу, они бы не поверили. Но сейчас, после того, как я предала своих сестер, предала все, включая свой ковен и свою бессмертную душу… Сейчас они поверят».
