Барбаросса ощутила, как по ее спине прошла колючая дрожь. Наверняка незаметная даже для самых внимательных прохожих, но совершенно отчетливая для существа, которое сидело в мешке у нее за плечом.

— А может, это всего лишь девинантная любовь[16]?

— Что? — Барбаросса попыталась спросить это небрежно, сквозь зубы, — Это что за херня?

— Влечение к родственной душе, лишенное телесной страсти, — легко пояснил гомункул, — Душевная влюбленность. Совершенно чистое и непорочное чувство, описанное господином Девинантом двести с лишком лет тому назад. Некоторые презирают его, называя «любовью скопцов», другие поют гимны в его славу и называют истинной дружбой. Может, между вами что-то такое? Чистое сестринское чувство, не омраченное похотью?

Девинантная любовь? Паршивая же это любовь, если она не тянет тебя задрать кому-то юбку и сделать все, что в таких случаях полагается. С другой стороны… Барбаросса вспомнила, как Котейшество, смущаясь и краснея, повесила в своем углу общей залы гравюру Вальтера Виллиса. Гравюра была плохонькая, на серой бумаге, но на ней хорошо можно было рассмотреть рейнландского крепыша со взглядом сатира, выставляющего напоказ полуобнаженный мускулистый торс, слишком анатомически безупречный, чтобы быть естественным.

Они с Котти в прошлом месяце смотрели в театре «Медленно умирающего» с Вальтером Виллисом — дурацкую пьесу, в которой было на сто гульденов бутафории и реквизита, но на медный крейцер здравого смысла. Котейшеству пьеса не понравилась тоже, но повесила же она эту чертову гравюру, мало того, иногда тайком пожирала ее глазами, невесть о чем думая…

Возможно, это и было то, что козявка в банке именовала девинантной любовью, чистым обожанием без капли похоти. Если так…

Иногда Барбаросса с тревогой прислушивалась к собственным ощущениям, подзуживаемая откровенными насмешками Холеры и Саркомы, не упускавших случая отпустить какую-то многозначительную остроту на счет их с Котейшеством. отношений Прислушивалась — но еще больше сбивалась с толку. Тело, подававшее ей простые и понятные сигналы, когда дело касалось драки, надежное, как хорошая дубинка, принималось фонтанировать фейерверками непонятных сигналов, стоило лишь Котейшеству улыбнуться ей, подмигнуть или шутливо ущипнуть за коленку под столом…

Барбаросса ощутила на лице злую, ощерившуюся зубами, усмешку.

— А не пошел бы ты нахер вместе со своим господином Девинантом, Лжец? Наверняка, он сам был любителем какого-нибудь дерьма, сношал по-тихому соседских овец или тайком на кладбище могилы раскапывал!..

Гомункул ухмыльнулся.

— Господин Девинант, насколько мне известно, не был обременен подобными страстями. Правда, это не облегчило его участи. В тысяча шестьсот шестьдесят шестом году адские владыки, обнаружив несоответствие его философских и этических взглядов тем, что были им близки, превратили его в исполинскую тварь в пять клафтеров высотой. Наделенная великим множеством половых органов мужского и женского рода, она и по сей день бродит где-то в Бедфордшире, сношая до смерти всех встреченных живых существ, а когда не в силах настичь добычу, то и саму себя…

Барбаросса с отвращением сплюнула под ноги.

Полная херня.

Домой. Домой. Будто напитавшиеся этой мыслью, ее башмаки сделались в два раза легче, а шаг вдвое быстрее. Нет дороги приятнее и сладостнее, чем дорога к дому. Барбароссе даже приходилось сдерживать прыть своих ног, чтоб те, чего доброго, не припустили кентерным галопом[17].

Несмотря на то, что ее взгляд, шарящий по обеим сторонам улицы, не находил как будто бы опасных признаков, она не позволила себе расслабиться. Это было частью привычки, выработанной ею еще в первый год знакомства с Брокком, привычки, которую Панди помогла ей довести до нужной остроты, надлежащим образом огранив.

Неважно, на что пялишься ты. Важно — кто пялится на тебя.

«Сучья Баталия» не имеет открытых вендетт, мало того, строгое облачение «батальерки» с белым платком на плече само по себе служит защитой от многих, ищущих поживы или легкой славы, сук, но Барбаросса никогда не позволяла себе расслабляться, прежде чем оказаться под защитой Малого Замка.

Вон та ведьма на углу делает вид, что щелкает орешки, но очень уж подозрительно зыркает глазами по сторонам. Судя по прическе «Хенот» с опаленными и выбритыми висками, эта юная дева из ковена «Чертовых Невест» и, хоть она выглядит вполне миролюбиво, поплевывая скорлупой на мостовую, Барбаросса не хотела бы быть той сукой, которую «невеста» дожидается, лакомясь орешками.

Вон еще одна милашка, устроившись на заборе, старательно пялится в зеркало, наводя красоту на свою немного подпорченную оспой мордашку. Удобная позиция — вооружившись зеркалом, можно замечать до черта вещей вокруг себя, оставаясь при этом незаметной. Уж не по душу сестрицы Барби ли сидит здесь эта кокетка? Как знать, не полетит ли изящное зеркальце оземь и не сверкнет ли в ее руке крохотный но смертельно опасный вблизи терцероль[18]?

Или вон та сука… Она двигается за Барбароссой по левой стороне улицы уже два квартала, держась в трех рутах[19] позади, и двигается как будто бы случайным образом, время от времени прилипая к витринам, но больно уж странным выглядел ее интерес.

Помни, Красотка, однажды сказала ей Панди, еще в те времена, когда пыталась вбить ей в голову хоть какую-то науку, ведьма в этом городе может одновременно интересоваться обычным трахом, скотоложеством и содомией, но если она одновременно интересуется столовой посудой, тканями и почтовыми открытками — что-то с ней не то…

Возможно, с этой особой и верно было что-то не то. Может, из-за веера, подумала Барбаросса, веера, украшенного перламутровыми пластинами. Того, что она небрежно держит в отставленной руке, обмахиваясь. Многие суки в этом городе пользуются веерами, встречаются среди них и с перламутром, но этот отчего-то кажется ей смутно знакомым, будто бы уже виденным сегодня…

— Почему ты заговорил о Котейшестве, Лжец?

Эта мысль служила источником ее истинного беспокойства, и куда более сильным, чем случайные суки, встречавшиеся ей на улице. Она не посвящала его в свои планы, но, верно, пара-другая неосторожных мыслей могла вылететь из ее головы, точно голуби с чердака. Мыслей, которые это отродье в банке, наделенное нечеловеческой чувствительностью, перехватило и сожрало, как проказничающий на улице демон.

— Просто полюбопытствовал, — бесстрастно отозвался из мешка гомункул, — В последнее время ты думаешь о ней все чаще, вот я и решил, что…

— Что?

— Что ты возлагаешь на нее некоторые надежды. И это чертовски глупо с твоей стороны.

Сука.

Барбаросса зло раздавила каблуком пустую глиняную бутыль, угодившую ей под ноги. Это глупо, подумала она. Этот блядский выкидыш читает мои мысли как открытую книгу, а что не может прочесть, прекрасно соображает и сам. Дохера сообразительный сукин сын. И хрен его знает, в какие моменты он досаждает ей сильнее — когда треплется почем зря, теша свой никчемный язык, или когда молчит, что-то задумывая в своей крохотной сморщенной головёшке…

— Котейшество — не просто «тройка», — пробормотала она, на всякий случай подняв воротник так, чтобы никто из прохожих не мог рассмотреть ее губ, — Она очень умна. Она знает о демонах больше, чем твой старик когда-либо мог вообразить. Она умеет заклинать демонов так, что те делаются точно шелковые. Читает старые книги голландских чернокнижников, разбирается во Флейшкрафте и…

— То, что она режет по ночам в дровяном сарае дохлых котов, еще не делает ее великой ведьмой.

Барбаросса дернулась, как от пощечины.

— Ах ты…

— И ты надеешься, что она вытащит Цинтанаккара из тебя, точно занозу из пятки? — осведомился Лжец, — Черт. Для человека с лицом вроде твоего у тебя непревзойденные запасы оптимизма, юная ведьма!

— Она лучшая из всех, кого я знаю, — произнесла Барбаросса вслух, сцепив зубы, — Она знает о демонах куда больше меня.