— Рад, что ты наконец ощутила важность времени, — сухо пробормотал из мешка гомункул. Чертов консервированный хитрец, хоть и сидел в мешке, должно быть, ощутил, как она нетерпеливо переминается с ноги на ногу, — Хоть и позже, чем следовало. А теперь, может, ты снизойдешь до того, чтобы разъяснить своему компаньону план действий? Или хотя бы пояснить, какие адские силы движут тебя по направлению к Малому Замку?
Компаньону!..
Дьявол, она-то и заткнуть его не в силах… Даже если она запечатает каждое ухо свечным воском, все равно будет слышать Лжеца так же отчетливо, как если бы тот сидел у нее на плече. Он говорит не при помощи языка и легких, он создает возбуждение в окружающем его магическом эфире. А значит, хрен она сможет его заткнуть, если коротышке вздумается поразглагольствовать.
— Я так решила, — бросила Барбаросса, не отрывая взгляда от лихтофора, — Достаточно и этого. А если недоволен, можешь идти в любом другом направлении на свой выбор, только не сотри свои маленькие ножки.
Гомункул некоторое время сопел, переваривая оскорбление.
— У вас, людей, есть такое выражение, «Мой дом — моя крепость», — задумчиво протянул он наконец, — Не мне, существу, сидящему в стеклянной банке, судить о нем, но позволь заметить — какими бы стенами и амулетами ни был укреплен замок твоего ковена, для тебя он станет не большей защитой от Цинтанаккара, чем для улитки, оказавшейся под лошадиным копытом, ее жалкий панцирь.
Лихтофор снисходительно зажег зеленую искру, позволяя пересечь дорогу, и Барбаросса устремилась вперед, не забывая бросать взгляды по сторонам. Даже здесь, в Миттельштадте, в свете затухающего дня, не стоило терять бдительности. В этом блядском городе обретается до черта сук, которые хранили обиду на крошку Барби, мнимую или заслуженную. Стоит на миг потерять осторожность, как какая-нибудь сука, скользнув рядом в толпе, едва не задев плечом, всадит тебе серебряную спицу в спину или пощекочет ножом…
Так подохла Лобелия в прошлом году, опытная прожженная сука, которая пережила два Хундиненягдта и бесчисленное множество покушений. Дерзкая от природы, с твердой рукой и верным глазом, она в равной степени хорошо управлялась с рапирой и пистолетом, заработав себе к третьему кругу изрядную репутацию, защищавшую ее лучше, чем надетая под дублет кольчуга. Если бы еще не ее тяга бросать кости и занимать для этого деньги, которые она отдавала неохотно, с большим опозданием или не отдавала вовсе…
Если ее кредитор оказывался из старших или уважаемых ковенов, она, поскрипев зубами, рано или поздно расплачивалась по своим долгам. Но если занимала деньги у какой-нибудь юной суки, не съевшей еще фунт горького пороха, Лобелия вполне могла расплатиться ножом или кулаками — водилась за ней издавна такая привычка…
Брокк до поры до времени прощал ей эту слабость, но в конце концов заставил расплатиться по счету. Какая-то отчаявшаяся сука, которой Лобелия должна была десять гульденов, подобралась к ней на улице, смешавшись с толпой, и пальнула прямо в спину из Файгеваффе. Хер его знает, где она раздобыла эту штуковину и на что уповала, но эффект оказался вполне действенным. Файгеваффе не оставляет раненых. Сила высвобожденного из заточения демона размазала крошку Лобелию по мостовой, ровно, точно масло по хлебу. И, говорят, плоть ее дергалась еще несколько часов, пока магистратские служки отскребали ее от брусчатки…
Барбаросса всегда аккуратно платила по своим долгам, но хорошо помнила и то, что если все суки в Броккенбурге, точащие зуб на сестрицу Барби, выстроятся в очередь, эта блядская очередь обернется вокруг проклятой горы самое малое три раза…
Она не собиралась терять бдительности, даже если херов гомункул решил заболтать ее до смерти.
— Твой план, в чем бы он ни заключался, связан с Котейшеством?
Барбаросса вздрогнула от неожиданности. Она готова была поклясться, что ни разу не упоминала в разговоре с чертовой тварью имя Котти. Так и есть, ни разу не упоминала. Однако она откуда-то… Она ощутила себя беспечно разгуливающей в толпе шалавой, у которой вскрыли кошель, да так ловко, что она и не заметила, как оттуда высыпались все монеты.
— Это твоя приятельница?
— Сестра, — неохотно процедила Барбаросса сквозь зубы, — «Батальерка» из моего ковена.
— Она умна, не так ли?
Барбаросса заставила себя прикусить язык.
Да, умна, хотела было сказать она. В тысячу раз умнее, чем ты, самодовольная бородавка, язвящая из банки, и твой проклятый хозяин и многие из самодовольных выблядков, мнящих себя ворожеями и колдунами.
— Да. Умна. Котейшество изучает Флейшкрафт и…
Гомункул презрительно фыркнул.
— Изучает! С тем же успехом можно сказать, что муха изучает газету, ползая по строчкам! Силы ведьмы слишком ничтожны, чтобы играть с такими материями самостоятельно. Как и ты, она всего лишь придаток, прислуга, которая довольствуется смахнутыми с сеньорского стола крохами. Те силы, что вы используете — ничтожные и жалкие — не заработаны вами, не завоеваны, они выслужены раболепным повиновением у всемогущих адских владык, которым вы присягнули!..
— Заткни пасть, сморчок, — буркнула Барбаросса в сердцах, — Не то…
— Ладно, допустим она умна. И, кажется, хороша собой?
Барбаросса стиснула зубы так, что окажись между ними кость — крепкая говяжья кость вроде той, что Гаста выуживала себе из похлебки, оставляя прочих сестер хлебать жижу с капустой — уже разлетелась бы осколками.
— Кому и овца хороша, — буркнула она, — Тебе-то чего?
— Ты спишь с ней?
Барбаросса ощутила себя так, будто пропустила прямой короткий в челюсть. И не голой рукой, а чем-то даже более увесистым, чем «Кокетка». Зубы сухо клацнули. Язык заелозил во рту точно сухая тряпочка.
— Ч-что?..
— У тебя учащается сердцебиение всякий раз, когда ты о ней вспоминаешь, — Лжец произнес это так сухо и спокойно, как диктор из оккулуса в строгом камзоле, описывавший страшные преступления Гааповой орды в афганских ханствах, — Дыхание становится тяжелее, диафрагма напрягается. Вот я и подумал, что…
— На твоем месте я бы подумала еще раз, — процедила Барбаросса, ощущая страстное желание садануть мешком о фонарный столб, — Потому что эта мысль, скорее всего, будет последней в твоей короткой паскудной жизни!..
Она не спала с Котти. Никогда.
Нет, в Шабаше многие суки, стремящиеся поставить себя над прочими, затягивали в койку смазливых девчонок. Она и сама пару раз поступала так же на первом круге. И вовсе не потому, что была одержима похотью или намеревалась обучить неразумных соплячек науке любви, науке, которую ведьмы Броккенбурга издавна познают под хохот товарок и истошный визг невольных участниц. Для нее это было лишь визжащее мясо, не более того.
Не страсть, но необходимость.
В окружении зверей надо вести себя по-звериному, иначе звери почуют исходящий от тебя чужой запах и растерзают быстрее, чем ты успеешь высморкаться. Шабаш требует показывать силу — не каждый день, но каждый час, неукоснительно, жестко. И она показывала. Чаще всего ей достаточно было кулаков или ножа, но иногда…
Барбаросса поморщилась от дурных воспоминаний. Иногда ей приходилось преподавать урок некоторым отчаянным потаскухам, которые дерзнули ее ослушаться или продемонстрировать неуважение. Она делала это без всякого удовольствия, как делают тяжелую неприятную работу, отчаянный визг бьющихся в койке шалав ничуть не вдохновлял ее и не возбуждал.
Это не было страстью, это было необходимостью.
Но у нее и мысли не было совершить что-то подобное с Котти!
Никогда в жизни.
— Мы — сестры, — процедила Барбаросса, — И подруги. Но…
— Пока ты это говорила, твое сердце сделало дюжину ударов, хотя должно было сделать всего семь, — гомункул поцокал языком, которого у него не было, — Не стоит стыдиться, юная ведьма, насколько мне известно, в Броккенбурге подобные проявления своей природы не считаются чем-то предосудительным. Так что, вы спите друг с дружкой? Черт, я понятия не имею, как это называется в ваших кругах, между ведьмами. Вы показываете друг другу свои корзинки с рукоделием? Достаете жемчужины из устриц? Едите украдкой конфеты? Обрываете розовые лепестки?..
