– Ну уж нет! – шикнул старик, терпение которого лопнуло. – Довольно с меня сумасбродства!

Он решительно вскочил со скамьи и нарочито угрожающе направился к единственному, кроме него самого, бодрствующему пассажиру в вагоне.

– Любезный! Извольте объясниться! Что это вы себе позволяете – так бесстыдно нарушать покой порядочных мещан!

Незнакомец, по всей видимости, ожидал и даже алкал сего случая, ибо его пустое лицо не выказало в ответ ни изумления, ни беспокойства, ни неловкости. Взамен оно излучало полнейшее воодушевление.

– Присядьте, мой друг. Вы растревожите сладкие грезы наших соседей, – речь незнакомца содержала в себе неизвестный Шиперо акцент, а голос, словно источаемый джинном из пустот мифической лампы, был подобен шелесту ветра.

Руководимый инстинктивным трепетом и слегка пристыженный старик приземлился супротив странного господина и, не моргая, принялся изучать его безжизненное лицо. Невдомек ему было, что именно в этом лице выдавало безжизненность: то ли отсутствие каких-либо чувств, то ли его восковой цвет, то ли водянистые глаза. Незнакомец не спешил заговорить, да и у самого Лойда язык будто отнялся, а былой запал рассеялся, как дым. Что-то в этом спутнике позволяло себя узнать, но старик не мог смекнуть наверняка.

Немое знакомство переросло в одностороннее напряжение, и Лойд не выдержал:

– Я могу вас знать?

Ответ последовал незамедлительно:

– О, я совершенно убежден в этом. Вы заприметили меня еще на перроне Айрон-Хаус, помните? – реплика была приправлена издевкой, однако ни один мускул на лице ее адресанта не выдал этого.

Шиперо уразумел: никакое соблюдение аристократических манер в беседе с этим господином заранее не учтено. Поэтому, будучи сам человеком чистосердечным, он возрадовался возможности говорить без околичностей и пошел напропалую:

– Ваша правда. Но вы мне, прошу простить мою прямоту, уже тогда кого-то напомнили. Мы не встречались прежде?

– О, уверяю, мистер Шиперо, ваше допущение беспочвенно! Вы никак не могли повстречать такого, как я, нигде прежде.

Волосы на голове архивариуса зашевелились. Мало того, что незнакомец своим интригующим способом повествования явно темнил, так еще и точно знал, ко всему прочему, с кем имеет дело!

– Но… Коль мы ранее не встречались… Откуда, не обессудьте за докучливость, вам известно мое родовое имя?

– Оттуда, голубчик, что я здесь неспроста. Я вас, если угодно, сопровождаю.

Физиономия Лойда вытянулась в длину, глаза полезли на лоб, а челюсть отвисла. Не смея проронить ни слова, он подавился воздухом и подскочил с места, как ужаленный.

– Это пр-реследование! – возмущенно взвизгнул он, прячась за спинку деревянной скамьи. – Я вынужден настаивать, чтобы вы прекратили учиненное вами беззаконие! И что это, позвольте, значит – «сопровождаю»? Вы… Назовитесь же немедля!

– Едва ли это спасет ваше положение, – сохраняя полное хладнокровие, молвил неизвестный.

Невзирая на крайний испуг, Лойд заподозрил сходство в манерах двух новых неприятелей: голоса из камина и этого господина. Разницей их речевого этикета было разве что наличие у последнего диковинного акцента. Ни один из известных ему иноземцев подобного не имел.

– Я приказываю вам покинуть этот вагон и оставить происки! Не то я… – в неуверенности, разумно ли грозить человеку, столь мало знакомому, Лойд осекся.

В вагоне стояла тишина, прерываемая лишь мерным стуком вагонных колес. К пущей странности, шумная сцена не коснулась покоя дремлющих пассажиров. Дурное предчувствие овладело стариком, и он попятился к своему месту, не сводя глаз с обидчика. Вскоре он уже жался к выходу из вагона, стиснув в руках свою поклажу, и молил богов о досрочной остановке.

Какой же ошибкой было зажмуриться! В этот самый миг подле него возник силуэт человека в макинтоше. В ушах больно засвистело, внутренности скрутило в ледяной ком, по коже пробежал мороз. Рука незнакомца – безобразная кисть с ненатурально длинными пальцами – мертвой хваткой сомкнулась на плече старика. Периферийным зрением, не в силах сопротивляться, Лойд заметил железную вязь на запястье сковывающей его руки. Мгновение-другое, и слух пронзил чудовищный скрежет стальной магистрали: поезд экстренно тормозил. В следующий момент двери с вызовом распахнулись, и та самая рука в оковах вытолкнула Лойда из вагона прямиком в ночную пустошь. Можно было подумать, что упасть ему было уготовано на заранее условленный перрон. Но случай распорядился иначе: взамен бедняга пролетел по меньшей мере пару ярдов и с размаху приземлился навзничь в степную грязь. За ним крутым пике прилетели оба чемодана: тот, что побольше, угодил старику прямо в зашеек, окончательно помутив сознание.

Способен ли он оценить сей урок? Смеет ли надеяться в тиши этой услышать собственный протест? Пока герой наш просто лежал. До основания уничтоженный. До глубины своей израненной души объятый страхом. Верно ли уповать на услышание молитв? Пожалуй, что нет. Запах мокрых сорняков, холодная топь земли, окоченевший воздух. Кто он? Зачем он здесь? Принадлежит ли он еще этому миру? Способно ли его сердце прекратить свою службу по велению рассудка или пусть хоть из жалости?

Лойд не знал, читал ли кто-то его мысли, видел ли распростертое, как сломанная кукла, тело, слышал ли мольбы и глухие рыдания. Но из ниоткуда, точно сам воздух принял одушевленную форму в погоне за нарушившим священную тишь степей, подле его лишенной чувств руки села птица. Вне сомнений, птица эта была сущей. И будь она хоть стервятником, птица стала для Лойда глазами бога, материнским дыханием, шепотом судьбы. Это крохотное пернатое существо. Этот скромный намек на достоверность бытия…

Присутствия птицы, едва различимой в предрассветной тьме, оказалось достаточно, чтобы герой наш вновь обрел подлинный смысл его жизни – быть: не суть, зачем, просто быть.

Сколько времени он брел на ощупь по черной жиже, спотыкаясь о рваные раны великой равнины, Шиперо не ведал. Скупая ночь никак не желала уступать полномочия живительному свету, и пока все, что оставалось степной живности, – это благодарить свое естество за способность сохранять остроту чувств. Дабы не сбиться с пути и дойти хоть куда-нибудь, старик плелся напрямик, не сбавляя темпа и не вихляя. Под локтем одной руки он зажал безнадежно испорченную шляпу, другой волочил поклажу, в сердцах браня себя за малодушие – нежелание избавиться от этого бремени.

Спустя два, а может, и три часа ходу, ноги обмякли, хватка ослабела, горло саднило от жажды. Остатки мужества не позволяли его измученному телу даже ненадолго помедлить и дать себе роздыху. Но вскоре – никак, мрак уступил его воле – небо озарилось лучами восходящего солнца. Не будь наш скиталец так опьянен глотком света, словно лишенный зрения калека вмиг прозрел, он обнаружил бы перемены, застигшие небесное светило. Сегодня солнцу долженствовало положить начало неким событиям. Солнце – покровитель всего живого, – дабы не вставать на пути уготованных бренности событий, обязалось, согласно пророчеству, отдавать свет, не даруя тепла. Отныне, пока солнце кровоточило, обрекая бытие на мор и погибель, смертным полагалось неуклонно следовать воле богов, спасая свои жизни и возводя врата к божьему порогу.

Меж тем Лойд, приладившись зрением вдаль, заприметил орду овец эдак в четверти миль от себя. «Коли есть овцы в этих забытых богами землях, значит, есть при них и пастух», – заключил он и поковылял в направлении пастбища.

Когда цель уж зрима, и шаг становится легче. Вот и герой наш одолел расстояние до пастбища с кошачьей ловкостью. Овцепас при относительно небольшом стаде скота действительно был, но оказался он не ленным старцем, как заведено, а лихим мальчишкой лет девяти. Приближающегося чужестранца юноша приметил много раньше: видите ли, зоркость есть главное оружие пастуха против дикого хищника. По мере приближения господина в необычных для здешних мест одеждах, к тому же, увенчанных лохмотьями грязи, пастушок все боле уверялся в том, что тот сбился с пути и спешит за подмогой. Наконец, прилично сократив дальность, Лойд освободился от багажа и замахал что есть мочи руками: