Самый верный способ перестать

бояться смерти – устать от жизни.

Посвящается моему читателю.

Живому или умершему.

Мама, я помню.

Краткость, говорят, сестра таланта. Но мать его – души исповедь.

Когда настанет время для вопроса, – а время терпеливо, – отчего в истории этой столь многое любви отведено, я, прежде чем ответить, дам и себе труда спросить тебя, читатель. Сколь автор сам бывает прозорлив, даруя публике финал, далекий от данностей жизни? Сколь глух он сердцем, умалчивая важное взамен незначащему? Не безумен ли он, доверяя собственные части души белому листу, а затем окропляя его же их же кровью? Сколь безжалостен он к собственным надеждам, служа искушенным зрелищами зрителям? Сколь много черкает он откровений, прокладывающих из глубин его памяти чернильные пути? Сколь часто перо его дрогнет в умелой руке, намерившись писать повинную?

Читатель, почти же гостеприимством заблудшее в потемках авторское сердце, что живо отблесками света глаз твоих! И тогда, мой читатель, мой безмолвный попутчик, я отвечу тебе: «Любви во всякой истории вровень пустотам, зияющим в сердцах наших. И коли не объять ту историю умом, прими же исповедь эту ты сердцем своим. Прими же обращенную тебе молитву, как божество принимает бескровную жертву. Как тьма принимает пламя свечи».

Среда клонилась к закату. Жители провинциального городка Наутгем оставляли свои будничные заботы и неторопливо разбредались по домам. Дамы собирали на стол, дожидаясь супругов к вечерней трапезе, дети нежились в лучах заходящего солнца, скотина изничтожала дневные запасы корма. И внешне мизансцена выглядела буднично, за исключением одного реквизита, выбивающегося из шаблонного порядка вещей, – мистера Лойда Шипе́ро, что есть духу молотившего багром по облицовке декоративного камина в его приемной при городском архиве. Можно было подумать, что мистер Шипе́ро потерял контроль над рассудком. И все, даже жители, прежде глубоко убежденные в добром нраве соседа-интеллигента, так бы непременно и решили, завидев неистовый штурм безоружного очага, если бы не предшествующее ему событие. А то было сродни злой шутке больного ума, не иначе.

Дело в том, что за считаные минуты до того, как мистер Шиперо принялся громить старинную родовую реликвию, из дымохода ее раздалось требование. Голос, что его предъявлял, был низким и зловещим, точно принадлежал нежити, а смысл затребованного им и вовсе не поддавался расшифровке – даже для такого живого ума, каковой имелся у хранителя исторических документов Лойда Шиперо.

Поначалу из камина послышалось глухое шиканье, похожее на то, что издают угли, окропленные водой. Лойд, в эту минуту наводивший порядок на своем рабочем столе, подумал было, что виной тому залетевший в дымоход ветер. И только господин поднялся со своего кресла, чтобы проверить, на месте ли заслонка, как из внутренностей камина прогремело его собственное имя, да так отчетливо, так повелительно, что пожилой архивариус попятился назад и рухнул, оторопевши, обратно. На несколько мгновений в кабинете повисла тишина. Шиперо, нутро которого съежилось до размеров желудя, пытался выстроить несвязные мысли, роившиеся в его мудрой голове, в логичную гипотезу, оправдывающую произошедшее. И только он вознамерился списать это недоразумение на галлюцинацию, наказывающую его за привычку подолгу засиживаться на работе, как жерло камина вновь ожило. На этот раз голос, прежде властный и нетерпеливый, заговорил ровным бесстрастным тоном:

– Лойд Евандер Шиперо, хранитель национального Иррувимского архива, сын Евандера Октавиуса Шиперо, потомок иррувимских кочевников, отвечай мне, какой сегодня день!

Догадаться несложно: он спятил. Верно, такое должно было приключиться с ним куда раньше, ведь уже несколько десятилетий он днями напролет не давал себе роздыху, сокрывшись от людского мира за массивными дверями национального архива. Всем, что он знал, где спасался одновременно от самого себя и назойливых человеческих будней, были архивы и содержащиеся в них пыльные документы: забытые всем белым светом родовые летописи, утратившие ценность манускрипты о былых событиях, истлевшие от времени иероглифические и рунические письмена и даже клинописные таблицы тысячелетней давности – наследие давно исчезнувших цивилизаций.

Нет, Лойд не испугался самого́ голоса, не переживал он и о собственном умственном здоровье. Сейчас он больше всего мечтал оказаться среди людей – тех, кто обладал плотью и кровью; тех, кто никогда не нарушал его добровольного забвения; тех, от кого он некогда отказался ради соприкосновения с миром мертвых.

«Недурно бы, – подумал Лойд, – поскорее отделаться от этого наваждения». И, покоряясь неведомому, подал голос:

– Сегодня, если мне не изменяет память, чему я ничуть не удивлюсь, восьмое августа тысяча восемьсот шестьдесят шестого года, – и притих в смутной надежде, что гость ошибся адресом и временем.

Никаких сомнений не было в том, что безликий голос принадлежал существу знающему. А может, знающему даже больше, чем полагается знать облеченному в естество. Посему скромная надежда на допущенную безликим ошибку постепенно таяла в сознании Шиперо, и теперь он принялся перебирать в голове возможные причины сверхъестественного визита. Между тем, из дымохода раздался глухой рык:

– Глупость твоя пятнает честь рода твоего! – Отповедь звучала угрожающе, поэтому Лойд, поглубже вжавшись в кресло, застыл, ожидая продолжения. – Отвечай же по чину. Да не земной календарь, а летоисчисление Тиофилуское поминай!

Несчастного архивариуса как кипятком ошпарило. Неужто незримый собеседник – посланник давно забытых предков? Теофилус – мифический наперсник бога всех кочевников Архама. Согласно древнему Иррувимскому преданию, именно в честь Теофилуса, в благодарность за его преданность и помощь в сотворении святых земель Архам возвестил счет солнцестоянию. Однако календарь предков обратился в прах, едва только земля священная была покинута ее уроженцами. Знавшие о Теофилусе и боге кочевников далекие потомки были стары, да и те всерьез к хронике не относились.

Коли вещатель требовал назвать дату от сотворения святых земель, значит, он имел какое-то отношение и к предкам, некогда их населявшим. Следовало быть повежливее и разузнать, чем провинились потомки великих поселенцев. Уж не тем ли, что схоронили память об истоках под изнанкой времен и променяли отчий дом на столетия скитаний?

– Я, право, не припомню. Иначе сказать, календарь уже давно никто не использует, – извиняясь, зашелестел Шиперо. – А что, в сущности…

И вдруг, не дав побледневшему хранителю архивов закончить свою оправдательную речь, незримый гость буквально обрушился на него с проклятиями:

– Ах ты, жалкий отпрыск богоравных вождей! Как посмел ты, величая себя хранителем подлинных знаний и сокровенных тайн, предать их забвению! Голова твоя – решето! Да смилостивятся пески времени над моей прóклятой ипостасью! Разыщи клинопись с отсчетом времени от первого солнцестояния, заклинаю!

Последняя реплика пришлась под залп ледяного ветра из каминного желоба. Шиперо в ужасе вскочил с кресла и, погоняемый воздушным вихрем, что есть мочи припустил вон, судорожно пытаясь решить, куда следует мчаться: подальше от жуткого видения или в архив – выполнять наказ.

Здравый смысл подсказывал спасаться, убираться прочь. Но ноги, не избалованные бегом, пусть и в пределах архива, точно хлысту конскому подчинились – чему-то иному, чем рассудок, потому как тщедушная тушка архивариуса уже отсчитывала ступеньки, ведущие к самому дальнему хранилищу архива. На бегу дивясь собственной прыти и слабодушию, он пошарил в карманах жилета и выудил оттуда связку латунных ключей, стараясь припомнить, какой из них принадлежит годами не отпиравшейся двери. Едва нащупав нужный, Лойд с размаху налетел на завернутый в холстину обелиск, не разглядев его в подвальном полумраке.