Закладывает нос, дыхание сосредотачивается во рту, переключаясь на один долгий и невероятно мощный вдох, вытягивающий из его плоти как можно больше крови и не давая преждевременно разомкнуть объятия.

Это очень болезненная процедура, поэтому в моих клыках прячется яд, напоминающий афродизиак или даже амфетамин, который, попадая в кровь человека, делает его податливым, уступчивым, почти рабом того, кто присосался к нему. После человек теряет память, а на месте укуса остаётся внушительный синяк. Наши отметины напоминают полумесяц. Благодаря яду, они заживают всего за несколько дней. Нет ничего более странного, затягивающего в бездну, чем поцелуй вампира.

На вампиров яд действует иначе. Чем больше отдаёшь, тем сильнее желание, тогда как получатель крови, наоборот, впадает в сладкую насыщенную дрёму, от которой его может оторвать только встречное чувство. Встречный укус.

Я слишком поздно ощутила его клыки на своей шее, слишком поздно сообразила, что больше не пью его кровь, будучи разложенной по стене у раскрытого окна, как бабочка, приколотая иголками к картине. Коленом он удерживает меня в вертикальном положении, медленно вкушая мою кровь, используя запрещённые приёмы опыта: только что он был у моей шеи, держа меня за запястья, а почуяв слабину, отпустил, и вот уже порванная футболка летит вниз, а он расстёгивает лифчик и кусает прямо в грудь, чуть сбоку от соска.

От острой, кипящей как шоколад на водяной бане, боли, я отвлекаюсь, погружаясь в себя и запуская руки в нежный шёлк его волос. Мы медленно опускаемся вниз, прямо на пыльный пол, от которого несёт холодом старого дерева. Касаясь наших разгорячённых тел, колышутся невесомые шторы. Снаружи бушует ветер, бросая в комнату пригоршни дождя.

Ян не отрывается от меня, погружая мои мысли в пучину соблазна. Я забудусь этой длинной, но такой сладкой ночью, смывая туман прошедших месяцев, и открывая себя для чего-то нового.

Дешёвая ткань джинсов разлетается под его длинными пальцами, и он бесстыдно раздвигает мои ноги, отрываясь от груди, чтобы чарующей улыбкой победителя глянуть в мои мутные от наслаждения и вернувшегося голода глаза.

– Оставь глупости человечности, девочка моя. Я поведу тебя по дороге вечности, и ты увидишь, как далеко можно зайти, если желать чего-то бо́льшего.

В ответ я отталкиваю его от себя с такой силой, что он падает на спину и не успевает собраться, оказываясь пригвождённым к полу. Я склоняюсь над ним, раздвигая полы халата, срывая шёлковый пояс и добираясь до обнажённой груди. Спустившись ниже, я делаю глубокий вдох и впиваюсь в мягкую плоть.

В помещении заброшенного театра холодно до дрожи в коленях, а воздух затхлый и мерзкий на вкус. Здесь всё наполнено тихим шёпотом, движениями в полумраке, свистом и прикосновениями прижатых друг к другу тел. Сквозят заколоченные окна, сквозь доски пробивается заунывная мелодия ветра, и хочется закрыться в кокон, свернуться калачиком и дышать через раз.

Только музыка оставляет нас на местах. Только она удерживает внимание от сосущего под ложечкой голода, что врывается в мысли с каждым особенно сильным тактом. Чудесная мелодия вдохновляет и заставляет биться наши сердца в унисон, предвосхищая застарелые склоки и обиды.

Скрипач, взобравшись на сцене на старые деревянные поддоны и коробки, виртуозно водит смычком по струнам, возвышаясь над залом, как волшебная птица, расправившая музыкальные крылья, отдающая всю себя музыке. Тревожной, забитой надрывными нотами и печальными переливами мелодии.

Он не стремится поразить нас особым ритмом, не жаждет покорить, как когда-то покорил приёмную комиссию консерватории, мастерством такта и силой своего таланта, нет, он одаривает нас своими хрустальными слезами, печалью, рвущейся из воспоминаний о прошлом, которого не было и никогда не будет.

Кеша мог стать блистательным музыкантом, с триумфом подняться на пьедестал симфонического оркестра и войти в историю как первая скрипка, как новый Моцарт, Бетховен или Шопен. Он мог стать великим. А вместо этого Шестиугольник распял его на дыбе, срезал клановую татуировку с шеи, бросив подыхать в сточную канаву.

Всё за нарушение Вуали. За саму мысль выйти из тени и показаться людям. Он мечтал творить и дарить свою музыку им, а вместо этого оказался нищим и голодным. Его приютила стая диких, научила как убивать и питаться падшей плотью. Ожесточилось прекрасное сердце, но даже жестокость не смогла отнять у него музыку.

Но отняла душу. Как и у всех, кто его слушал.

Мелодия смолкла на самой верхней, надрывной ноте, и пустой зал погрузился в напряжённую тишину. Заворочались дикие, недовольно свистя и хрипя, пробуждаясь от спячки. Что-то сбило их музыканта, его потревожили извне.

Раздался громкий детский плач. Ребёнок, сидящий на цепи, почувствовал перемену и завопил, кусая маленькими клыками нижнюю губу. Дети в этом гнезде часто гибли от голода, а ещё чаще сбегали, чем подставляли семью, вот и сажали их на цепь, игнорируя острую потребность в пище. Что поделать – выживают самые стойкие.

Но не в этот раз.

Грохнули выстрелы, пробивая стёкла вместе с деревянными заслонами. В помещение полетели гранаты, начинённые едким опасным дымом. Поднялась паника: вампиры бросились кто куда – их часовые мертвы, вожак удрал первым, а значит каждый сам за себя.

Меня приняли в стаю только потому, что я привела их в заброшенный театр, ставший домом для диких на целый спокойный месяц. Им было невдомёк, что здание подобрал Ян, заранее спланировав и мой путь отхода, и само нападение охотников, работающих на соррентийский клан.

Из-за дыма я почти ослепла, видя только то, что происходит на сцене, а вот путь к оркестровой яме потерялся, так что приходилось двигаться наощупь. Краем глаза отмечаю, с какой ожесточённостью скрипач дерётся с превосходящими силами охотников, хотя в руках у него только смычок и драгоценная скрипка. Именно она и погубила несчастного паренька. Оберегая инструмент, он пропустил атаку сзади, и черноволосая девица с неестественно длинной челюстью проткнула его ножом, а её татуированный напарник отрубил вампиру голову.

Сердце пропустило удар, и на секунду я забыла о своей цели. Этого просто не может быть, так что, наверное, я ошиблась. Здесь темно, холодно и очень громко. Это не мог быть он.

Я не успела запутаться в собственных мыслях, как меня атаковали. Закрутившись волчком и шипя от боли в плече из-за пулевого ранения, я дёрнулась в сторону, выхватывая из дыма попавшую под руку вампиршу и бросая её в напавших на меня охотников. Что сказать, симпатии к сотоваркам я не испытываю. Я резво устремляюсь вперёд, перелетая через театральные кресла, стараясь не свалиться, когда они рушатся подо мной, и пытаясь хоть что-то разглядеть в дымной тьме, от которой так сильно режет во рту.

Больно чиркнуло по другому плечу. Я вновь уклоняюсь, переворачиваясь в воздухе, как акробатка, а потом и вовсе падаю на пол, ползком добираясь до ямы, в которую неграциозно ныряю, приземляясь на все четыре «лапы». Сверху с раскатистым грохотом обваливается то ли крыша, то ли люстра, то ли ещё что-то, в ответ зазвучали пронзительные испуганные голоса. Я будто не внизу, а всё ещё там, прямо в гнезде среди дезориентированных вампиров, отчаянно пытающихся вырваться из круговой атаки охотников.

Они куражились. Вампиры-охотники и дубрава вместе с ними. Им нравилось играть с напуганными дикарями. Отчасти, я понимала почему. Пробыв в гнезде месяц, я сама была готова истребить паскуд за всё то, что они творили. Став дампиром, я не утратила границы морали. Просто передвинула их.

Продолжая копошиться во тьме, наощупь отыскала нужное углубление. В моих руках противно крякнула фанерная доска, отклоняясь назад и показывая спрятанный лаз. Рыбкой нырнув туда, аккуратно приделала дощечку обратно. А потом поползла вниз, боками стараясь не задеть торчащую арматуру, и не думая, в какую гадость только что влезла рукой. Ползла как маленький, незаметный ужик, особо оберегая плечи – мои раны быстро затягиваются, но не так, как в фильмах.