«Меня только что прервали, — и если бы ты знала, каким образом! Представь себе, что дядя вошёл в комнату, в которой я писала, и во что бы то ни стало хотел прочесть моё письмо: уже давно он меня мучит по этому поводу, но я не хотела исполнить его желание. Тут я побежала за ним, вся в испарине, так как пустила в ход все свои силы, чтобы вырвать у него из рук это несчастное письмо, которое всё измялось при этом. Наконец он сам отдал мне его и сказал мне серьёзно, что никогда бы не имел низости прочесть его, но что хотел только помучить меня немножко и, увидев мой ужас, воспользовался этим, чтобы позабавиться на мой счёт. Затем он мне сказал: •„Верно это война будет описана“• (и он не ошибся!); он утверждает, что я тебе напишу: •„Ах, ma chère, что я тебе расскажу!• В какое волнение поверг меня толстяк-дядя!“ Мы много вчера говорили с ним о тебе, и он велел мне сказать тебе, что он принадлежит к числу твоих поклонников, так как я рассказала ему, что ты не любишь золотой середины, а так как он также стоит за крайности, то это ему и нравится; затем он сказал, что не любит тех, кто всегда „на земле“, но что нужно парить, как он выражается, чтобы ему нравиться; поэтому-то он и удивляется тебе, что ты также любишь парить — не правда ли? Этот упрёк делала тебе всегда и мадам Шрётер. Я могу теперь сказать ему ещё нечто, что окончательно сделает тебя очаровательною в его глазах: это — что ты не любишь мадам Жанлис (а он её терпеть не может)… Из того, что я тебе рассказала о дяде, — надеюсь, ты получила о нём представление. Он очарователен. Всё, что он говорит, исполнено ума; он имеет особенный талант рассказывать; его рассказы всегда кратки, но энергичны и очень остроумны; я не могу дать тебе о них ясное представление, — нужно слышать его самого, чтобы знать, что это такое; ты бы много смеялась, если бы была здесь. Он часто говорит мне по поводу тебя: •„Зачем ты её сюда не привезла?“• Тётушка также очень любит тебя… Дядюшка хочет меня уверить, что он распечатает моё письмо, когда я передам его ему для отправки на почту, что он его прочтёт, так как я не хочу ему дать твоего письма, и даже что он припишет к нему несколько строк, которых он мне не покажет; но я прекрасно знаю, что он шутит, так как он дал мне честное слово, что не будет читать твоего письма, если бы даже я положила его на столе; он говорит также, что советует тебе не адресовать твоих посланий на его имя, так как он сделает вид, что не заметил, что внизу стоит •„а вас прошу“• и т. д., и что он распечатает пакет. У него в доме живёт некий англичанин, над которым он часто потешается[315]. Представь себе, что за обедом вчера он поставил перед ним солонку с сахаром, зная, что тот кладёт много соли во всё, что он ест; как только ему подали тарелку супу, он не преминул положить в неё обычную порцию соли, — и каково же было его удивление, когда он попробовал суп! Затем дядя выслал за чем-то на минуту казачка, присутствовавшего при этой сцене, и во время его отсутствия снова положил в солонку соль, а когда малыш вернулся, он сказал ему: •„Ванька, хочешь соли? дай я тебе в руку насыплю и съешь при мне“.• Тот, думая, что солонка всё ещё наполнена сахаром, с радостью принял предложение — и проглотил достаточное количество соли, чтобы сделать страшнейшую гримасу, которая заставила нас много смеяться. Вот образчик шуток моего дорогого дядюшки; но это ничто в сравнении с умными и забавными вещами, которые он заставлял нас ежедневно слушать…» Четырнадцатого июля Софья Михайловна рассказывает подруге, между прочим, о новом знакомстве — с Е. И. Олениным, братом тётушки Пассек. «Он бывал, если ты припомнишь, у нас в Петербурге, но я его никогда не видала, потому что он приходил ненадолго. Он очень похож на тётю, как физически, так и с моральной стороны. Это человек весьма почтенный, преданный своей родине, храбрый, с 14 ранами; теперь он больше не служит. Дядя смеётся над ним и говорит, что он сумасшедший, — но это вовсе неправда, а говорит он это по своему насмешливому характеру; я уверена, что он этого не думает, и мы всегда с ним из-за этого ссоримся; я упрекаю его за то, что он не проведёт и нескольких часов без того, чтобы не сказать чего-нибудь злого; а он в ответ начинает насмехаться надо мною, но с таким умом, что я не в состоянии сердиться на него за это. Мы с ним добрые друзья. На этих днях я много смеялась. К нам приехал некий г. Николев, который произносит букву л, как маленькие дети: например, вместо Ельни он говорит Ейна; пьякать вместо плакать и т. д. Тётя спрашивает его: •„Где ваша матушка?“• (а она была в Ельце), — и так как он не мог произнести это слово, он должен был ответить: •„в яйце“•. Ты легко можешь себе представить, что мы должны были изо всех сил удерживаться, чтобы не расхохотаться; к довершению несчастья, он повторил это несколько раз, — а ты сама знаешь, как тяжело удерживаться, когда умираешь от желания смеяться. А это с нами часто случается, так как у нас соседи очень смешные и говорят преуморительные вещи. Нужно слышать в особенности, как дядюшка даёт их портреты: он пользуется для этого настоящими красками. Суди сама, что должны мы испытывать, когда снова видим тех господ, которых он нам так хорошо представлял».
В следующем письме (от 22 июля) находим рассказ Салтыковой о том, как она «серьёзно» поссорилась с дядей несколько дней тому назад. «Была прекрасная погода; он предложил мне проехаться верхом с Катериной Петровной[316] и конюхом; я приняла, конечно, предложение, радуясь, что лошадь мою больше не поведут за повод и что я поеду дальше двора; между тем дядя потихоньку приказал конюху, который должен был нас сопровождать, привязать к моей лошади верёвку, держать за неё, не позволять мне скакать в галоп и не ездить далее чем за полверсты; когда я увидела всё это, я страшно рассердилась, всю дорогу ворчала, а вернувшись домой, объявила дядюшке, что это в последний раз, что я ездила верхом, что если бы я знала его тайные распоряжения, то я не дала бы себе труда и одеваться, потому что мой туалет продолжался дольше, чем самая прогулка, и что, наконец, я хотела ездить исключительно для удовольствия, и что, не найдя никакого удовольствия в том, чтобы меня водили на верёвке и чтобы ехать шагом, я решила больше не вдевать ногу в стремя. Дядя хотел обратить это в шутку, но, увидев, что это не удаётся, начал убеждать меня на другой день поехать на прогулку верхом без верёвки и так далеко, как я пожелаю; но я не захотела этого, говоря с насмешливым видом, что я очень ослабла, что у меня будут болеть нервы и что я буду падать в обморок всякий раз, как моя лошадь захочет пойти немного быстрее, чем шагом. Дядя хотел меня приласкать, но я сделала вид, что не заметила этого, и отвернулась. Тогда он рассердился и, чтобы меня ещё больше помучить, ничего не говоря, надулся на меня. На другой день он был в течение всего дня со мной в высокой степени натянуто вежлив; наконец, к вечеру я не могла больше удерживаться и попросила у него прощения (и действительно я была кругом виновата); он не захотел объяснений, но был до чрезвычайности нежен со мною во весь вечер… Он мне также обещал поехать со мною верхом в ближайший день и — без корды; он даже сказал: •„Я рад тебя сбросить с лошади, чтоб ты была довольная“.• Он очарователен, дорогой, добрый дядя! У нас здесь провели несколько дней г-н и г-жа Якушкины; его я уже знала, но она была для меня новым знакомством. Ей нет ещё 17 лет, она никогда не бывала в свете и никогда в нём не будет, от этого она очаровательна своею естественной простотой. Она красива, интересна, вполне своеобразна; муж её соединяет в себе самые восхитительные качества в смысле внешности, ума, тона, характера, манер и т. д. Их маленький Вячеслав будет красив; он похож на своего отца, бледного, с чёрными усами (хотя он и в отставке), с великолепными глазами, живыми и чёрными; нос у него вроде носа Павла Нащокина[317], но более красивый, отличные зубы; несмотря на все эти внешние достоинства, можно ещё сказать о нём, что его внутренние качества превосходят его внешнюю очаровательность. Невозможно, однако, составить себе представление об этом человеке, не зная его лично. Это семейство в полном смысле очаровательное: юная и красивая мать, кормящая своего прелестного младенца, отец, который так хорошо с ним играет и берёт его на руки в простынку после ванны, — всё это восхитительно! Ах, если бы ты это всё видела! У нас был также в течение нескольких дней молодой барон Черкасов, о котором я тебе уже говорила; он из Петербурга и был в восторге, найдя в этой далёкой стороне свою землячку, — поэтому мы с ним много разговаривали, и я имела случай заметить его прекрасный тон, образованность и ум. Он очень хорошо воспитан и довольно весёлый. Нужно же так, чтобы у меня с тобой была всегда какая-нибудь симпатия, милая Саша! Ты писала мне, что твои локоны развиваются при приходе Ждановича[318], — и вот, мои с некоторого времени хотят делать то же при виде появляющегося Черкасова! Вот уже четыре дня без дождя, а несмотря на это локоны упадают, как только он входит в комнату; а сегодня они держатся хорошо, несмотря на то, что был дождь: это потому, что Черкасов вчера уехал. Он попрощался с нами на три недели: он отправляется в Петербург повидаться с родителями и будет стараться — как он сказал нам — быть в отсутствии возможно меньше. Я хотела бы, чтоб он сдержал слово: мне он очень нравится, — право, он прекрасный молодой человек. Надеюсь, что он будет с нами к 25 августа, так как 26-го — день именин тётушки…» вернуться Мак-Грегор; см. выше, в предисловии. вернуться Петровой, считавшейся «воспитанницей» Н. И. Пассек, а на самом деле бывшей побочною сестрой её мужа — П. П. Пассека. Про неё С. М. Салтыкова писала в письме 30 июня: «Тётушка воспитывает у себя бедную молодую девушку, которую зовут Катерина Петровна Петрова; она очень добра… Я много гуляю вместе с нею, и мои восклицания и восторг по поводу каждого красивого вида, — а их здесь миллион, — заставляют её много смеяться…» вернуться Гусарский офицер Павел Александрович Нащокин, знакомец Пушкина, которого не следует смешивать с другом поэта — П. В. Нащокиным. вернуться Вероятно, штабс-капитан 2-го Кадетского корпуса Пётр Владимирович Жданович. |
