Вернувшись с дачи, я не нашла Коки дома и плакала из-за этого три дня! Только в понедельник, когда меня, все еще шмыгавшую носом и расстроенную, привели в сад, я увидела своего самого лучшего и верного друга. Он выскочил ко мне навстречу, такой рыжий, кудрявый, с черными блестящими глазами, в которых я видела огромную любовь. Я бросилась его обнимать, смеясь и заливаясь слезами одновременно! Как мы оба были счастливы…

У нас в доме в то же самое время жила сиамская кошка, но с ней отношения так и не сложились. Кошка имела привычку прятаться где‐нибудь в комнате и сидеть в засаде. Я приходила домой – и она бросалась с шипением на меня, пугая до слез!

Что касается других воспоминаний о жизни на украинской земле, то их не так уж много. Помню, что зимы были красивые, снежные, мы, дети, катались на санках и лыжах, лепили снеговиков, было весело.

Мама всю жизнь работала в торговле, но был такой недолгий период, когда она устроилась в суд Ворошиловграда секретарем по надзору по уголовным делам, а учитывая, что я часто болела, маме приходилось брать меня с собой на работу в суд время от времени. Так я впервые поняла, кем хочу стать в будущем. Но расскажу все по порядку.

Мне сразу понравилась торжественная атмосфера, которая царила в этом месте, и я наблюдала за всем происходящим с открытым ртом. А самое сильное впечатление, которое осталось со мной до сих пор, произвела на меня Светлана Германовна, областной судья.

В моем детском представлении, да и сейчас, спустя более сорока лет, она остается королевой Справедливости. Так и вижу ее перед собой – красивое седое каре, взгляд мудрого и хорошо образованного человека, благородная осанка, речь юриста. Судья в равной степени уважала не только свой статус и закон, но и права подсудимого. Ее немногословная речь звучала отчетливо и веско, так, что ни у кого не оставалось вопросов. В своем нежном возрасте я не понимала это, а чувствовала и запоминала навсегда.

Несмотря на свою природную бойкость, я ни разу не дала повода выставить меня из зала во время судебного разбирательства. Обычно мама сажала меня на заднем ряду, и никто даже не догадывался, что там прячется ребенок.

Волшебство начиналось, когда зал опустевал. Я устраивалась за столами прокурора или адвоката, представляя себя ими. Однажды я забралась на скамью подсудимых за решетку, но сразу ощутила тягостность этого места, оно мне не подходило. Зато в кресле судьи я чувствовала себя очень комфортно, и играть «в Светлану Германовну» мне нравилось больше всего.

Однажды вышел смешной случай. Началось заседание, на котором присутствовало немало людей: сотрудники суда, участвовавшие в разбирательстве, прокурор, адвокат, подсудимый. Секретарь объявил: «Всем встать, суд идет!» Вошла Светлана Германовна в черной мантии. Когда она приблизилась к своему месту, появилась моя голова – я пряталась аккурат под столом судьи!

Мечта о том, что когда‐нибудь я стану частью происходящего в зале, буду доказывать вину или защищать человека, которого обвиняют в преступлении, оставалась со мной долгие годы. Я часто мечтала, что когда‐нибудь могла бы даже стать судьей, как Светлана Германовна, и тогда была бы вправе вершить справедливость.

К сожалению, далеко не все детские мечты сбываются. Да и справедливость – понятие для меня очень абстрактное, далекое от моей жизни.

Уже тогда, на Украине, я понимала, что меня любят меньше, чем Алю. Как я упоминала выше, папа даже не скрывал этого. Он никогда не брал меня на руки, не играл со мной, не гладил по голове.

Мама и подавно. Я не помню, чтобы меня хвалили, целовали, баловали. Мать обращалась со мной очень грубо, даже когда я была совсем маленькой. Таскала за волосы, могла отвесить подзатыльник, ударить. До своих нынешних лет я не слышала от нее ласкового обращения: «доченька», «моя милая», «моя хорошая».

Мама оправдывала свое отношение тем, что я заслуживала наказаний за свои капризы. Дескать, такой непоседливой и своенравной родилась, что не совладать иными методами, кроме как пощечиной. И даже когда грудничком была – уже своевольничала. Едва положат они с папой меня в кровать между собой, как я тут же начинаю егозить. А как говорить научилась – тут уж совсем сладу со мной не было! Все мне не то да не так.

Нарядит меня мама в красивое платьице, коротенькое, как все маленькие девочки носили, а я:

– Нет, надо купить длинное, я не буду носить платьице, из-под которого трусики видны!

И банты я с волос сдирала, говорила, что я мальчик, и вообще не слушалась. Понятно, что портила всем настроение, за что меня и наказывали. На самом деле правда в маминых словах есть. Я и сама помню, что была непоседливой, любопытной и шебутной. Однажды повеселила родню во время какого‐то большого семейного застолья, на котором собрались родственники и с маминой стороны, и с отцовской.

Сколько мне тогда было – не знаю. Может, около шести лет, а то и меньше. Незадолго до семейной встречи я посмотрела потрясающий мультик по сказке Ганса Христиана Андерсена «Гадкий утенок».

В самый разгар застолья я встала и громко объявила:

– Не смотрите, что я гадкий утенок! Я вырасту и стану лебедем!

Моя родня очень долго смеялась – так долго, что до моих двадцати лет братья мамы подкалывали:

– Ой, Оксана, а ты вот-вот в лебедя превратишься!

Но какой бы непоседливой девчонкой я ни была, мне все равно непонятно, как можно бить своего ребенка. Став матерью, я ни разу, ни из-за каких детских проступков не била детей.

Мы с сестрой, хоть и были маленькими детьми, видели, что отношения между мамой и отцом разрушаются день ото дня. Родители ссорились все более ожесточенно, доходило до того, что во время скандалов Аля и я прятались под столом, но мы вряд ли понимали, во что это в итоге выльется.

Насколько я помню, поводов для выяснения отношений было несколько. Мама постоянно ревновала отца, и вроде бы небезосновательно. Он тоже имел свои претензии: мама была крепко связана со своей семьей в Туркменистане. У нас постоянно жил кто‐нибудь из ее родни, а она сама регулярно ездила в Мары, чтобы провести время с родней. Как оказалось позже – не только с ней.

И вот тогда‐то и случилась первая в моей жизни беда.

Предшествовали ей два события: я пошла в первый класс и, проучившись всего пару месяцев, заболела желтухой. С таким диагнозом дома не лечатся, поэтому я оказалась в инфекционной больнице.

Мне было очень нехорошо, но больше не физически, а морально: ко мне в больницу никто не приходил, а к другим детям родители ходили постоянно! Даже мама едва смогла найти время, чтобы проведать меня всего один раз. Впрочем, ей действительно тогда было не до меня. Она готовила почву для предстоящего развода с папой, а именно – отправилась в родной город Мары и там заручилась поддержкой мужчины, который стал ее покровителем после расторжения брака и переезда в Туркменистан. Естественно, что мы с Алей должны были уехать с ней, но даже не подозревали об этом.

Едва только меня выписали из больницы, как мама сказала, что надо проведать туркменскую родню. Мы собирались так поспешно, что я даже не забрала своего мишку. Коки, увы, тоже остался на Украине, и его дальнейшей судьбы я не знаю.

Не знаю, как передать разочарование, охватившее меня и Алю, когда нас привезли в Мары и объяснили, что здесь мы будем жить дальше. Всегда! Только что у нас была налаженная, привычная жизнь с папой и бабушкой, которая нас любила, были друзья-приятели, двоюродные братья – и вдруг мы оказались в чужом мире.

Думаю, Але тогда пришлось еще труднее, чем мне. Папина любимица, она сильно тосковала по отцу. Сестра надеялась, что, когда ей исполнится двенадцать, состоится суд и ее спросят, с кем она хочет жить – с мамой или папой. Она ответит, что хочет к папе, и ее отправят в Ворошиловград. Мечтая об этом, Аля каждый вечер засыпала в слезах.