– Наследственность, Габи, гены прабабки, – ответил Вильгельм, сделав затем еще одну затяжку. Сигарета сгорела наполовину, а диджей все еще не мог переключить песню.

«И почему я рядом с ними? Есть женщины и мужчины намного более достойные. Габи и Марк мне противны, я их ненавижу. Почему я здесь?» – задумался Вильгельм, а потом понял – хорошие редко с ним хотели общаться. Почему-то он их не привлекал.

– Наш таинственный Джексон Максгрейв, – пропел Марк, вскинув руки к небесам, не выпуская из пальцев самокрутки. На фоне черного потолка, лишь немного задетого светом, фитиль был Полярной звездой. – Когда-нибудь ты поведаешь нам, простым смертным, свои тайны. А пока я, твой раб, Маркус, спрошу, что же привело тебя сегодня к нам? Всю неделю здесь не виделись.

Вильгельм вздохнул, закрыл глаза, откинулся поудобнее, запустил руку в волосы и взлохматил их. Каштановые локоны волнами улеглись на спинке дивана. Габи, которая не хотела ничего говорить, плотнее прижималась к нему, все больше обдавая его ароматом духов.

– Вдохновение пропало. Ищу, – сказал Вильгельм.

– Возьми, поможет, – сказала Габи и протянула Почитателю бутылку.

Вильгельм приоткрыл один глаз, посмотрел на бутылку, потом на Габи.

«Если бы только знала, если бы все только знали, над кем насмехаетесь. Если бы вы только знали, что на самом деле даже говорить со мной права не имеете», – подумал он, но все-таки откупорил бутылку. Пока он пил, прямо из горлышка, Габи не сводила затуманенных глаз с его горла, будто высчитывая, когда можно будет вцепиться в нее зубами.

Марк смотрел на них с улыбкой, иногда оборачиваясь на барную стойку, за которой работал Эндрю, их черноглазый знакомый бармен. От него всегда пахло корицей – днем он работал в соседней булочной. Эндрю разливал виски по рюмкам и мило улыбался клиентам, принимая щедрые чаевые с азартным блеском глаз, как и всегда, каждый вечер.

Они в закрытом клубе – у Вильгельма имелся пропуск особого образца. Актеры, певцы, музыканты, художники, политики, выдающиеся юристы, врачи и просто золотая молодежь – они проводили вечера в этом месте, потягивая алкоголь, накуриваясь до беспамятства или просто выбирая жертву на ночь. Одна комната в подвале объединяла десятки душ в одну большую кучу чернухи и бесчестия, заливала в них выпивку высшего качества и помогала набрать пару-тройку грехов каждый раз, когда кто-то спускался в темно-красное помещение.

Здесь никто не смотрел на возраст, – были бы связи, а остальное найдется.

Здесь не бывало чужаков. Все, что происходило в стенах клуба, – оставалось там навсегда.

Пропуск нельзя было купить, не работала система «приведи друга». Приглашения рассылались людям хозяином клуба, каждый из которых был влиятельным или богатым. А чаще и то, и другое. Все разделены на компании, у каждой свой уголок и диван, свой знакомый бармен и блевательный бачок в туалете для особенно долгих посиделок. В одиночку бывать здесь опасно.

Вильгельм тоже входил в компанию. И диван у них тоже был, прямо напротив бара, в небольшом углублении стены. Вильгельм ненавидел каждую частичку их общности.

Габриэлла Джонсон – жена банкира-пенсионера, каждый вечер проводившая в компании обитателей клуба. Ей чуть за двадцать, мужа она, конечно же, не любила. В ее сердце было место деньгам, иногда освобождалось для прочих радостей, но лишь на зиму, когда благоверный увозил ее в Швейцарию. Брак не склеился сразу, они ругались, не могли договориться. Габриэлла обижалась и уезжала путешествовать, а старик ждал. Когда она возвращалась – старалась отравить его, но каждый раз останавливалась, словно понимала, что от живого мужа пользы больше. Вильгельм бы пожалел его, но сам факт женитьбы семидесятилетнего старика и девятнадцатилетней девушки, да еще и по желанию мужчины, казался отвратительным.

Маркус Клэр – лицо золотой молодежи, которому недавно стукнуло тридцать три, но выглядел он, благодаря подтяжкам и уколам красоты, лет на двадцать. Даже его скулы, сделанные опытным хирургом, блестели и были такими гладкими, какой не бывает кожа младенца. Душа клуба, сердце, такое же прогнившее и пропахшее ликером, легкие, отравленные никотином. Вильгельм говорил, что актером Маркусу не стать – играть парень не мог, но умел стабильно, как по расписанию, приходить в клуб и напиваться. Вильгельм не знал ни одного актера, которому такая жизнь бы позволила работать, но Маркуса работа и не волновала.

Джексон Максгрейв – художник, чьи работы не вышли на «всеобщий рынок», а покупались американскими бизнесменами и висели в их кабинетах. Остальные валялись на чердаке дома в Питтсбурге, где он редко бывал. Молодые художники все равно как-то узнавали о нем, листая художественные журналы, многие даже писали письма, пытались узнать его секрет. Но секрета не было – просто мастерство его оттачивалось миллионы земных лет.

Всех их когда-то связывала тайная страсть – игра.

– Посмотри, Джеки, там, за стойкой, с Эндрю болтает. Какой-то новенький. Я впервые вижу это чудо здесь, – сказал Марк, кивая в сторону бара. Вильгельм чуть приподнялся, попытался рассмотреть человека, на которого Марк указал. – Низенький такой, тебе по плечо будет. Темные волосы, короткие, подстриженные будто в дешевом салоне. В ухе сережка, из крашеного металла, кажется, под золото. Дешевка. Одет бедно. Что за чучело? Перепутал дверь в прачечную с нашей? Надо проучить, – усмехнулся Марк и, нащупав пакетик у себя в кармане джинсов, бросил его Вильгельму, попав прямо в его ладонь. – На, сходи, познакомься.

Вильгельм смял пакетик в руке.

– Я не буду, мне не до этого сейчас. Я завязал. – Отмахнулся Вильгельм, а Габриэлла шерстила по его карманам. – Габи, что ты там ищешь? Ушедшую молодость? Светлое будущее? У меня ничего из этого нет.

Габи обиженно фыркнула. Ее загорелая рука переместилась на его бедро.

– Как тебе наливают, если ты денег с собой не носишь? – с вызовом она посмотрела ему в глаза. Расстояние между их носами почти исчезло. Он попытался посмотреть в ее глаза, но вполне мог заработать косоглазие.

–Я бармена знаю его уже много лет. По-дружески наливает. – Пожал плечами Вильгельм, но Габи, кажется, такой ответ не устроил.

– А если серьезно?

– Портреты, Габи, я написал его портрет, когда учился. Потрет ему понравился, мы начали общаться, так что теперь я могу оставлять чеки, – ответил Вильгельм, аккуратно отпихивая ее. Пусть она и весила не больше ста фунтов, но его тонкие ноги не могли долго выдерживать.

– А наших портретов ты не рисовал! – воскликнула Габи. – Что за несправедливость, Джеки?

Вильгельм засмеялся, притянул Габи к себе и чмокнул в щеку, густо намазанную тональным кремом.

«Потому что вы мне не интересны».

– Я Джексон, – сказал Вильгельм, улыбаясь. – Я обычно пишу пейзажи.

– Прутики и палочки, лужицы и холмики, все понятно. – Габи скрестила тонкие руки перед круглой грудью. Маркус, до этого момента хранивший молчание, решил вставить слово.

– Раз уж ты провинился, сегодня игрок ты. Смотри, он скучает.

– Это в чем я провинился?

– Вредности! – Марк улыбался.

Вильгельм встал, запихнул пакетик во внутренний кармашек куртки и вгляделся в незнакомца.

Да, это был новенький – прежде он никогда не видел этого парня. Юрист? Певец? Победитель конкурса? Молодое дарование? Нет, точно нет. Такие знают, как себя подать. А этот был будто лишний, будто зашел совершенно случайно. Он чесал запястья и нервно усмехался после каждого слова Эндрю, который, как и всегда, был трезв как стеклышко и обаятелен до неприличия.

– А зачем? Он и без того жалкий, пусть валит. Его дома ждут, а то еще придет пьяный, огреют сковородкой, – сказал Вильгельм, посмотрев на Марка. Тот лишь закатил глаза, будто в припадке, и тихо рассмеялся.

– А как же игра? – прошептал Марк, будто кто-то может услышать. Но все диваны вокруг либо пусты, либо завалены полуживыми телами. Некоторые танцевали на втором этаже, сотрясая топотом подвальную комнату.