— Зачем ты живешь, одетый уткой? Людская свобода прекраснее для человека, чем свобода утки. Хватит этих перьев! Хочу видеть людей!
И он стал срывать с костюма индейца черные и белые перья. Мачи прекратила свой танец. События получили неожиданный оборот: романист сходил с ума. Только от нее зависело, убьют его сейчас за святотатство или нет. Гуалы были магическими животными, в которых обитали благородные души предков. Но время приносило с собой перемены, все более и более печальные. Утки ничего не сделали для арауканов. Вот уже много лет те носили наряды из перьев, чтя легендарных героев, но, сами будучи порабощенными, забытыми, запертыми в своих селениях. Настал час выбора между традицией и свершениями. Убив уинков, они не получат Белую змею, арауканское восстание не начнется, индейцы окончательно сопьются в своих хижинах. Старуха с пронзительным криком бросилась расправляться со стародавним наследием, срывая с воинов перья. Слезы заблестели на ее ресницах: ведь в этих нарядах отлились мечты многих поколений… Но Мачи стерла их решительным жестом: хвосты и крылья помешают в схватке с противником, одетым в удобную и практичную форму. Настало массовое безумие. Перья полетели вниз. Ветер подхватывал их тысячами, черно-белые облака стлались вдоль земли, превращая ее в подобие шахматной доски…
Новый крик Мачи — и кони остановили свой бег. Застыли на месте и обнаженные отныне воины. Потные тела мужчин и женщин блестели в лунном свете. Обессиленный Акк уселся на пятки и с блаженным видом следил за происходящим. Желтая полоска на горизонте говорила о скором наступлении утра.
Индейцы, покончив с традицией, осовремененные, но внутренне опустошенные, усаживались один за другим на корточки. Лошади вернулись в загоны. Колдунья, стоя неподвижно, казалось, ждала нового приступа вдохновения. Кто ниспошлет его? Молча обратилась она к Марепуанту. Сын солнца ответил тремя загадочными словами. Мачи повиновалась и, не ища в них смысла, посреди всеобщего утомления, медленно повторила сказанное богом, как бы расписываясь в собственном неведении:
— Ave. Amen. Etcetera.
Индейцы, привычные к непонятным речам впавшей в транс Мачи — когда-нибудь они вновь овладеют языком Нгуенечена, что утратили их предки, — произнесли хором:
— Ave. Amen. Etcetera.
Лаурель, во время срывания перьев держался поближе к Боли и вел себя смирно, не из равнодушия ко всему, а из смутного беспокойства, догадываясь, что малейшее его движение привлечет внимание колдуньи. Но теперь обстоятельства изменились: он выгнул спину, сложил губы трубочкой и превратился в Ла Роситу. Глядя похотливыми глазами на скопление обнаженных мужчин — женщины его не занимали, — он повел свою речь, сопровождая ее жестами профессора, читающего лекцию в Сорбонне:
— Дорогие собратья! Я обращаюсь не к вашей телесной оболочке, источнику всех различий — а именно в различии коренится удовольствие, — но к некоей духовной сущности, уравнивающей нас всех. Три латинских слова, пророненных Великой Целительницей среди грандиозного погребения — любой карнавал, это в какой-то мере и похороны, — отражаются в этих местах блеском древней культуры… Ave — почтение к началу, гимн девственности, освящение материи: мы заслуживаем осеменения, ибо в качестве чистой возможности поднимаемся до высот Мирового Духа. Девственность есть не изначальное состояние, но конечное: к ней приходят через долгое преображение. В начале была блудница, запятнанная всей грязью мироздания. Затем, от очищения к очищению, мы становимся кристальными сосудами, способными вместить Сияние и не омрачить его даже намеком на тень. И потом за приветствием — Ave — следует прощание — Amen. Между началом и концом нет ничего. Стоит случиться рождению, как смерть уже на подходе. Высший момент, момент Принятия, есть начало и конец пути одновременно. Когда Дева принимает Бога, она перестает быть собой. И появляется Он. Зачем? Чтобы действовать как Предвестник. Но на этот раз деятельная плоть ищет принимающий ее дух, взывая «Ave» всей силой своих светоносных клеток. Самка, ставшая самцом, осеменяет ангела, который превращается в крылатую вагину. И вот — еtcetera, еtcetera, еtcetera, взлет, падение, снова взлет и снова падение, и так до бесконечности, каждый из нас — муж и жена в этом вселенском соитии, которое не кончится никогда, ибо никогда не начиналось. Чтобы узаконить, освятить это Etcetera — от слова до дела один шаг, не так ли? — приспустите штаны, милые мои арауканы, постройтесь в мистическую колонну и подходите ко мне один за одним, вводите свое «Ave» в мой ненасытный «Amen»!
Этими словами Ла Росита завершил вдохновенную речь, выставив на обозрение присутствующих свои ягодицы.
Боли, видя, как тело Лауреля отдают на растерзание с еще не виданным бесстыдством, не смогла сдержать слез. Она хотела броситься к нему, выгнать паразита пощечинами, но ее опередила чья-то тень.
— Прекрасный белокожий человек, ты снова пришел к нам! Я думала о тебе, не переставая. Попроси меня у моих родителей. Ты не вправе отказаться!
Ла Росита очутился в объятиях той самой всадницы, которой овладел по ошибке во время скачки. Небо словно упало ему на голову. Женщины вызывали у него непреодолимый ужас, но тело Лауреля с готовностью откликалось на ласки индианки. Внезапно он затосковал по собственной плоти, давно пожранной червями, верной и надежной, идеально ему подходившей. Да, разумеется, не Давид Микеланджело, но если подумать, сколько жандармов не устояло перед ним^ От удушающей женской ласки он громко завопил, взывая о помощи. Куда бежать? Единственный путь — расстаться с этим телом, а значит, и с земным существованием, раствориться в кислотной реке…
Мачи поблагодарила Марепуанту: теперь она знала, как поступать дальше. Все необходимые действия нарисовались перед ней, до самого конца. Да, она победит, уже победила. Колдунья отстранила индианку:
— Ты любишь умершего. Иди туда, где хлеб и бочки с чичей, иди со всей своей семьей. Принесите их. Мы будем праздновать свадьбу. Но не твою — свадьбу Белой Змеи с Богом Небес. Делай, что тебе говорят!
Понурившись, женщина грустно удалилась. Большая компания родственников и добровольных помощников потащила ее в деревню. Вернулись они с корзинами на головах, толкая перед собой громадные бочки.
Мачи не один раз за свою долгую жизнь провожала мертвых к кислотной реке. Убедить их, что они мертвы, несмотря на повадки, свойственные живым, было несложно: стоило только показать им глиняный горшок с удаленными внутренностями. Она могла при помощи священных песен покидать тело и в относительной безопасности — обычно Мачи подстерегал векуфу, союзник одного из враждебных колдунов, старавшийся развоплотить ее, — странствовать среди человеческих душ. Хриплым голосом она прочла заклинание на тайном языке и, впав в транс, вселилась в тело Гольдберга.
Ла Росита, переживавший драму, был безразличен ко всему за пределами себя. Мачи захватила его в плен без труда.
— Пойдем, сын души моей. Ты должен уйти отсюда… Время давно уже пришло. Зачем упираться? Тебе не осталось почти ничего. Ты потерял свой облик. Кто ты сейчас? Ты хочешь существовать и поэтому страдаешь. Чем больше ты упорствуешь, тем хуже тебе становится. Чужое тело пожирает тебя, твой дух истирается внутри плоти с ее желаниями, ненужными тебе. Запасись мужеством, умри раз и навсегда. Отдай лучшее в себе — прозрачность — тем, кого ты любил. Не сопротивляйся. Идем со мной.
Ла Росита дал себя увести с заметным облегчением. В сущности, исчезнуть — это наивысшее из доступных наслаждений.
— Я сделаю так, что ты войдешь в хлеб. Наши воины съедят тебя. Ты навсегда станешь частью арауканского народа.
Он покорился и с острой благодарностью впитался в хлебец, став безграничным, стараясь целиком раствориться в материи. Но не смог: что-то мешало. Тогда он пустился по лабиринтам памяти: крошечное восхитительное воспоминание не желало распадаться. Полицейский на углу, стучащий в его окно, в полночь, чтобы попросить чашку кофе. Зеленый ангел, настоящий мужчина с податливой душой, с щенячьей наивностью сдавшийся на милость его неясных желаний. И, наверное, единственный, кто действительно любил его. Ла Росита титаническим усилием овладел собой. И этот малый кусочек его жизни оказался поразительно стойким. Понемногу шершавое лицо помрачнело, фальшивый храп, скрывавший удовольствие принадлежать другому, пропал в бесконечном пространстве. Он стал пустым, стал никем. Он хотел, чтобы тысячу раз на него навесили маску — лишь бы только впитывать слюну этих ослепительных мужчин. Быть хлебом, переплавить свое желание, утолить жажду познания, сделаться облаткой в священной чаше индейской расы, умереть, распространив свой запах по иному, не этому миру!..
