Последняя группа желающих посмотреть на меня приходит около полуночи, спустя некоторое время после того, как я ушел спать. Они будят меня своими болтливыми наблюдениями относительно велосипеда, который критически рассматривают рядом с моей головой с свете лампы. Но я с готовностью прощаю им их ночное вторжение, так как они будят меня к первой возможности услышать женщин — плакальщиц. Десяток или около того женщин плачут в тихой ночи, недалеко от ханы. Я могу выглянуть из небольшого отверстия в стена возле моей подстилки, и вижу, как они движутся по двору и помещению под мерцающим светом факела. Я никогда бы не поверил, что женская божественная суть способна породить такое печальную, неземную музыку. Но невозможно сказать, на что действительно способны эти скрытые фигуры, поскольку возможность выносить суждение об их достижениях ограничиваясь лишь случайным проблеском томного глаза. Кахвай-джи, выступающий в роли лектора-толкователя этих ночных гостей, объясняет смысл плача пантомимическим описанием трупа, а затем продолжает объяснять, что лишь малая часть плача, который издают плакальщицы, это искренняя скорбь о покойном, большая часть стенаний создается группой профессиональных плакальщиц, нанятых по этому случаю. Когда я просыпаюсь утром, неземной плач все еще продолжается, из чего, я делаю вывод, что они не спали всю ночь. Постепенно я привыкаю ко всевозможным странным сценам и обычаям этой земли, но в громких вопля и причитаниях горстки женщин, отдающихся эхом в тихой ночи, с оттенком слишком сверхъестественного и неземного, есть что то, что на может не раздражать чувства. Однако, обычай находится накануне того, чтобы отойти в затхлое прошлое, по воле Оттоманского правительства. В больших городах, где есть покойники, которых нужно оплакивать каждую ночь, это было настолько нежелательно для расширяющегося интеллекта более просвещенных турок, что это было запрещено из-за общественного недовольства. И, в наши дни, только в такой консервативной обстановке небольших городов, как Бей-Базар, соблюдают этот обычай до сих пор.
Когда рано утром я начинаю движение, кхан-джи просит меня сесть на велосипед, а затем несколько человек, которые ждали до рассвета, поспешно исчезают в дверях. Через несколько минут с ними появляется небольшая компания граждан, которые по разным причинам не смогли быть частью вчерашней толпы и приняли меры предосторожности, чтобы отправить представителей, чтобы они следили за моими движениями и сообщали, когда я буду готов уехать. Мой ворчливый пациент, юродивый, также появляется к моему отъезду из ханы и, в сопровождении небольшого, но весьма уважаемого спутника, сопровождает меня к околице на холмистой возвышенности, ведущей из низины, в которой уютно устроился Бей Базар.
На пути вверх он постоянно высказывает свои чувства в гортанных хрипах, которые заставляют стенания прошлой ночи казаться совершенно земными в сравнении с ними. Когда верхняя точка достигнута, и я беззвучно вскакиваю и скатываюсь вниз по пологому склону, он использует свои голосовые органы таким образом, который просто не поддается письменному описанию или любому известному сравнению. Это отчаянный вой душевнобольного, который стал свидетелем моего отъезда, не получив какой-то чудесной пользы от моих предполагаемых необычайных сил. Дорога — искусственно построенная магистраль, но она не везде пригодна к езде из-за каменистого характера материала, использованного при ее строительстве, и отсутствия движения автотранспорта чтобы ее приглаживать, но в целом приемлемая. От восточной окраины Бей Базара путь ведет на несколько миль вдоль каменистой долины, а затем через район, по внешнему виду мало чем отличного от вчерашних бесплодных холмов, но имеющего приятную особенность: здесь и там проходят глубокие каноны или ущелья, вдоль которых извиваются крошечные ручьи и более широкие пространства вдоль них представляют собой участки удивительно плодородной почвы. Весело проезжая по долинной дороге, я получаю удовольствие от «мирного приношения», великолепной грозди винограда, от смелого сборщика ягод, который гонит в Бей Базар загруженного виноградом осла. На расстоянии нескольких сотен ярдов человек обнаруживает безошибочные признаки беспокойства относительно моего появления, и, вероятно, последовал бы велению души и бесславно сбежал бы с поля, но его осел слишком нагружен, чтобы убежать вместе с ним. Человек с опасением смотрит на мою быстро приближающуюся фигуру, а затем, как будто ему вдруг приходит счастливая мысль, он быстро берет самую прекрасную гроздь винограда и протягивает ее мне, пока я еще в пятидесяти ярдах от него. Виноград сочен, и гроздь весит почти oke (традиционная мера веса в Турции, ~ 1.28 кг) , но я должен чувствовать себя неловко, как разбойник, виновный в том, что запугал человека, если бы я принял его в том духе, в котором его предлагают. Этот честный парень вряд ли будет теперь дрожать в пути, если он в любое время снова встретится с вело-кентавром, приближающимся к нему на скорости.
Позже в полдень я спускаюсь в каньоноподобную долину, где среди нескольких разбросанных виноградников и фиников приютился Аяш, место, которое оспаривает с соседней деревней Истанос честь быть местом знаменитого подвига Александра Великого, тут он разрубил гордиев узел, который завязал фригийский царь. Аяш следует поздравить с историческим воспоминанием об этом, возможно даже, что это вызовет интерес внешнего мира, поскольку в настоящее время эта деревня мало привлекает внимание. Это просто бесформенный беспорядок бедных жилищ, которые характеризуют среднюю турецкую деревню. Проходя по извилистому, плохо проложенному переулку, который из уважения к упомянутой исторической ассоциации можно назвать главной магистралью, с осторожностью подумав о близком приближении полудня, я получаю несколько груш и вручаю ekmek-jae монету для хлеба. Он передает жесткую лепешку, которой вполне достаточно для меня. Zaptieh, который за ним наблюдает, увидев, что тот обманул меня на целые пол пенни, приказывает ему дать мне еще одну лепешку. Я отказываюсь принимать, после чего zaptieh, согласно своим идеям справедливости, приказывает ekmek-jae отдать этот хлеб оборванной молодежи из зрителей. Продолжая свой путь, я, в следующий раз, остановлен молодым человеком из высшего класса, который вместе с zaptieh пытается убедить меня остановиться, демонстрируя через пантомиму письма и чтения, некоторую идею о том, что наше взаимное невежество к языку друг друга не позволяет выразить словами. В результате получается довольно любопытное интермеццо.
Думая, что они хотят осмотреть мои teskeri, просто чтобы удовлетворить их праздное любопытство, я отказываюсь отвлекаться на это, и, резко отмахиваясь от них, спешу по грубым булыжникам в надежде достичь места, где можно ехать на велосипеде и сбежать оттуда, где «сумасшедшая толпа» неизбежно узнает о моем прибытии. Молодой человек исчезает, в то время как zaptieh мчится с улыбкой, но решительно рядом со мной, несколько раз пытаясь уговорить меня сделать остановку. Который, однако, я быстро истолковываю, как отеческую просьбу от имени жителей деревни - желание, чтобы я подождал, пока их всех не уведомили и не собрали, - то, чего я спешу избежать, я поднимаюсь вверх по неизбежному подъему, zaptieh и небольшое собрание все еще упрямо висят на мне, когда молодой человек появляется, поспешно приближаясь с тыла, а за ним и половина деревни.
Zaptieh похлопывает меня по плечу и указывает назад с триумфальной улыбкой. Думая, что он имеет в виду сброд, я скорее склонен сердиться на него и упрекать его в том, что он преследовал меня, и тут я вижу, что молодой человек машет над головой письмом, и сразу понимаю, что я виноват в неуместном и неверном истолковании их решительного внимания ко мне. Письмо принадлежит мистеру Биннсу, английскому джентльмену из Ангоры (современная Анкара), который занимается экспортом мохера, и содержит приглашение стать его гостем в Ангоре. Заслуженный бакшиш для добродушного zaptieh и покаянное пожатие руки молодому человеку заставляют замолчать муки совести, и, преодолев небольшое расстояние вниз по склону для удовлетворения людей, я продолжаю мой путь, поднимаясь вверх по различным градациям общего подъема на протяжении двух миль. Вдоль дороги, впереди я теперь наблюдаю множество странных, бесформенных объектов, движущихся по проезжей части, очевидно спускающихся с холма, и напоминающих ни что иное, как подвижные кучи хвороста. При более близком рассмотрении, они оказываются не очень далеки от моей догадки. Это группа бедных крестьянок деревни Аяш, каждая из которых несет на себе пучок верблюжьих шипов, в несколько раз больше ее самой, которые они все утро собирали на соседних холмах, чтобы добыть топливо. Этот верблюжий шип представляет собой легкий, разветвленный кустарник, так что его объем весьма велик по отношению к его весу. Вместо того, чтобы нести их на голове, они носятся таким образом, что образуют густой ком, под которым окутанная форма женщины неразличима на расстоянии нескольких сотнях ярдов. Вместо того, чтобы идти по прямому курсу, женщины, кажется, совершают излишнее хаотичное блуждание по дороге, которое, на отдаленном расстоянии, придает им странный вид передвигающихся куч хвороста, уклоняющихся друг от друга. Я спрашиваю их, есть ли вода впереди. Они выглядят испуганными и спешат быстрее пройти мимо, но одна храбрая душа немного поворачивается и молча указывает в ту сторону, куда я иду. Две мили хорошей, проезжей дороги приводят меня к роднику, который находится рядом с болотом размером в пару акров, заросшее камышами и тростником высотой шесть футов и почти непроницаемой толщины. Болото решительно освежает пейзаж безжизненных серых холмов. Я съедаю свою полуденную пищу из хлеба и груш под веселую музыку тысячи болотных лягушек, которые начинают квакать при моем приближении и не перестают ни на мгновение выводить свои мелодичные рулады, пока я не ушел. Коварные повороты chemin de fer (железной дороги, фр.) наконец приводят меня в cul-de-sac (тупик, фр.) на холмах, на вершине горного хребта с видом на широкую равнину. Всадник, которого я встречаю, сообщает мне, что я сейчас на полпути между Бей-Базаром и Ангорой. Поднимаясь по этому хребту, я окончательно прихожу к мысли, которая часто меня посещала на дороге между этим местом и Налиханом, что если дорога, по которой я иду, будет, как люди продолжают ее называть, chemin de fer , тогда инженер, который прокладывал это, должно быть, очень молодой и неопытный человек, мало имеющий представление о железной дороге, чтобы представить, что поезда могут когда-нибудь ехать по этой кривой траектории или подниматься на эти отметки. Есть какое-то несоответствие этой широкой, искусственной трассы и огромного количества труда, которое было потрачено на нее, по сравнению с вопиющей бедностью страны, которую она преодолевает, вместе с почти полным отсутствием колесных транспортных средств, что, кажется, исключает возможность ее использования в качестве гужевой дороги. И тем не менее, несмотря на убеждения туземцев, очевидно, что она никогда не станет основанием железной дороги.
