Позади меня теперь Шайенн Пасс, и дорога отсюда в основном идёт, спускаясь к Шайенн. Вскоре я катил по природно гладкой гранитной поверхности на протяжении двенадцати миль, мне даже приходилось придерживать тормоз большую часть дистанции, так что постоянное трение нагревало тормозной упор и подпаливало резиновую покрышку. Ночью я заехал в Шайенн, где отыскал общество велосипедистов, насчитывающее двадцать участников. Широкая огласка моего путешествия из Сан-Франциско привела к столпотворению на перекрёстке, где я спешился, так что одетый в синюю униформу блюститель городских тротуаров, велел мне прогуляться по направлению к отелю. Я повиновался. Да, я прошёлся. Шайеннские "копы" слишком крутые головорезы, чтобы позволить себе с ними шутить.
Им приходится быть "крутыми головорезами, с которыми шутки плохи" в противном случае свирепые, озорные ковбои довольно часто приходили и "перекрашивали бы город в красный цвет".
Утром четвёртого июня я сказал "Волшебному Городу" прощай, и, повернувшись спиной к горам, покатил приличными дорогами по направлению к восходящему солнцу.
Проехав немного, я встретился с такой характерной особенностью пейзажа Западных равнин, как "фургон переселенцев", и, надо сказать, встречи с фургонами переселенцев теперь обычное дело на моём путешествии на восток. Многие из этих "пилигримов" начали путь из отдалённых захолустий Миссури и Арканзаса, либо сельских округов некоторых других Западных Штатов, куда настойчивому, но в настоящее время ограниченному, велосипедисту до сих пор не довелось проникнуть, и, следовательно, велосипед для них - это диво, достойное глазения и трёпа, главным образом - это нужно признать - на языке, более смахивающем на болтовню, чем на знание предмета обсуждения.
Не так далеко от места, где дорога выводит из ложбины Кроу Крик на более высокое плато, я вышел на покрытую травой дорогу, более ровную, чем фургонная колея и катил по ней на небольшое расстояние так легко, как желал бы любой. Однако я не смог далеко уехать; земля стала представлять из себя покрывало маленьких рыхлых кактусов, что прилеплялись к резиновой шине с такой цепкостью, с какой дурнишник впрядается в хвост мула. Конечно они счищались когда попадали под арку вилки, но чрезвычайная бдительность и острое беспокойство не были связаны с покрышкой, собирающей колючки. Ужасная перспектива устремиться головой в заросли этих ужасных растений, лишает присутствия духа, вызывает приступы озноба, идущие друг за другом вдоль моего позвоночника и стимулирует у меня на лбу обильное потовыделение. Пожалуй, нет для человека более страшной телесной пытки локального масштаба, чем на полной скорости угодить лицом в испещрённый кактусами газон. Когда миллионы миниатюрных иголок входят в мягкую кожу с колющей болью, и только звёзды кружат перед глазами. Такой несчастный случай способен омрачить всю жизнь. Жертва подобного станет угрюмой желчноглазой подушечкой для иголок среди людей и ни за что больше не улыбнётся вновь. Я когда-то знал молодого человека, прозванного Уипплом, ему довелось сесть на куст этих кактусов на пикнике в Вирджиния Дэйл, Вайоминг. С тех пор он никогда не улыбался. Две кроткого нрава девы, обитательницы скалистых гор, назначили ему романтическое свидание и предложили присесть посередине на тонком, безобидного вида, слое сена. Скромно улыбаясь, ничего не подозревающий Уиппл принял приглашение; шутя он предположил, что это будет смахивать на розу между двух колючек. Но едва присев, он убедился, что самая настоящая колючка как раз тут - скорее миллионы колючек - между двух роз. Разумеется, две кроткого нрава девы не знали, что там было - как они могли знать! Но всё равно – улыбкой своей он больше не одаривал не только их, а вообще никого.
У дома железнодорожных рабочих, решил зайти на обед. Тут я допустил ошибку, оставив велосипед позади здания, и женщина приняла меня за неплатёжеспособного путешественника - да, бродягу. Она буркнула: "у нас здесь не кормят всяких прохожих" и заперла дверь перед моим лицом. Вчера я собирал вокруг себя восхищённую публику в богатейшем городе среди соразмерных городов Америки, а сегодня меня приняли за проголодавшегося бродягу. И я с презрением выставлен за дверь женщиной в выцветшем ситцевом платье со взглядом, говорящим гневно – «какого чёрта?» Такова жизнь на Дальнем Западе.
Постепенно Скалистые Горы скрылись из моего поля зрения, и я остался один в безграничных прериях. Пришло чувство абсолютной изоляции, когда осознаешь себя одинокого на равнинах. Я не испытывал в гористой местности. Есть кое-что осязаемое и отзывчивое в горах. Но здесь, где на виду нет ни одного объекта - лишь бесконечная гладкая равнина, протянувшаяся настолько далеко, насколько глаз может видеть, есть я и больше ничего вокруг. Куда ни глянь – ничего кроме зелёного покрывала на земле и лазурного небосвода наверху – любой почувствует, что он единственный обитатель бескрайнего мира, внутри необитаемой вселенной. В тот вечер, когда форсировал ручей Поул Крик с велосипедом, одеждой и обувью – я всё нёс на себе. Сначала я уронил обувь в реку, и пока отчаянно боролся за спасение обуви, вся моя одежда оказалась в русле, затем я уронил и машину, пытаясь извлечь одежду. В итоге я упал в воду со всем, что у меня было. Когда, к счастью, всё было вытащено снова, стало грустно от того вида, в котором теперь одежда и обувь. Утром меня спутали с бездомным одиноким бродягой. А этот вечер я коротаю, стоя на берегу Поул Крик, и на мне нет ничего кроме слабого румянца стыдливости. Я удрученно выжимаю воду из моей одежды, и испытываю вопиющее одиночество.
Пайн-Блафф обеспечил меня ночлегом, и отрезок пути в несколько миль утром нового дня перенёс меня через границу с Небраской. Добротная дорога вела меня, возможно, половину дистанции вдоль течения Поул Крик, и низкие обрывистые склоны окаймляли обе стороны узкой долины и шли аж до высоких холмистых прерий вдалеке. Над этими крутыми склонами индейцы имели обыкновение обращать в бегство стада бизонов, чтобы те падали с отвесных обрывов, убиваясь насмерть. Таким образом индейцы обеспечивали себя запасами говядины перед долгой зимой. Здесь сейчас не водятся бизоны - они покинули эти края вместе с индейцами - и у меня никогда не будет шанса добавить бизона в мой список трофеев этого путешествия. Но они оставили после себя много вещественных доказательств, в виде многочисленных глубоких троп, ведущих от обрывов к ручью.
Земли на просторах прерий украшены изобилием разнообразно-окрашенных цветов, что наполняют утренний воздух радостным благоуханием. Воздух так мягок и нежен в сравнении с холодной атмосферой раннего утра в гористой местности, где накопленные снега тысяч зим приводят в действие свое леденящее дыхание в противовес к добрым лучам старого Солнца. Этим вечером я проезжал через "Прерие Дог Сити", самое большое скопление жилищ луговых собачек из тех, что встречены мною в этом путешествии. "Городок" расположился на территории сотен акров, и собачки многочисленно выражают их громкие и возбуждённые протесты против моего нежданного визита, так что я нахожу себе оправдание за то что стреляю по ним. Я сразил одного старичка метко и в упор, но он исчез как вспышка в своей норе, что отныне стала ему могилкой. Молниеносные движения зверька и инстинктивная привязанность к личной норе сыграли роль в последнем скорбном ритуале погребения его тела после смерти.
Приближалась ночь, а я ещё не достиг Поттер Стэйшн, где предполагал остановиться на ночёвку. С запада внезапно подошёл воющий шторм, и вскоре началось состязание между мною и штормом. С хорошей накатистой дорогой я смог бы выиграть состязание. Но, имея фору в виде непроходимой тропы, почти скрытой под высокими зарослям травы, шторм обыграл меня и пришёл в Поттер Стэйшн победителем с преимуществом примерно три сотни корпусов.
Утро я начал в хорошем настроении. Подкатывая к Сидни, дорога стала заметно лучше, и я мчался в такой оживлённый город подобающим темпом. Я принял решение остаться в Сидни на обед и заполнил оставшееся до полудня время посещением соседнего форта.
