Нэя хмыкнула при попытке изобразить веселье, – Один весьма заботливый человек очень уж боялся, что во время пути я привлеку ненужное внимание, и кто-нибудь увяжется за мною с гнусными замыслами. «Столица кишит всяческим сбродом», – сказал он, – «а ты слишком уж забылась, живя за своими недоступными стенами». Но я никогда не выглядела серостью даже в самые неласковые дни. Никогда! Я всегда жила в центре всеобщего внимания. И никто не смел меня тронуть. Никогда! Я… мне просто так повезло, что я избежала участи тех, кто попадает в капканы ловцов живых душ. Ты знаешь, что пришлось испытать Эле в её юности? Лучше тебе и не знать того.

– Да, – поспешно согласилась Икринка, вовсе не горевшая желанием погружаться в криминальную хронику столичных будней. – Антон говорит, что надо тщательно отслеживать ту информацию, что погружает сознание в устрашение и в смуту, уметь избегать её, если в ней нет никакой пользы или практического смысла. Сострадание имеет смысл лишь при активном участии в помощи тем, кто в том нуждается…

– Моя девочка, – сказала Нэя, – ты разумна и строга, как и всегда. Если помочь нельзя, к чему и сострадание? Как я по тебе скучаю. Ты не приходишь ко мне. И Антон не приходит. И никому я тут не нужна. Ты знаешь, я купила домик в лесном посёлке, как и мечтала когда-то. Маленький, но такой пригожий! – Нэя сложила вместе свои ладони, прижала их к груди нелепым и фальшиво-радостным жестом, и улыбка напоминала сейчас такой же нелепый застывший оскал без внутреннего чувства, как на бездарно выполненном лице дешёвой куклы. – У меня же есть сбережения. Я как чувствовала, что всё было слишком хорошо для такой невезучей, как я, и что всё должно быстро закончиться. А я вот, видишь, отметила с друзьями такое радостное событие как покупка своего дома. У меня никогда не было собственного дома. Ведь нельзя и не порадоваться им тоже. Не мне одной и радоваться.

Она опять же театральным жестом, думая, что выглядит изящно, но выглядел её жест жалким, как и она сама, указала в сторону столицы за далёкой отсюда стеной. Хотя если прислушаться, можно было уловить невнятный шум огромного мегаполиса, залегшего за границами лесов. Или так только казалось Икринке, и шумел ветер, примчавшийся от далёкого и неохватного глазом океана, вступивший в схватку за обладание воздушным пространством с ленивым изнеженным ветром данной местности?

Нэя смотрела на своё запястье, сняла браслет и протянула Икринке, – Возьми.

Ничего не понимая, Икринка и не подумала его брать, – Мне зачем?

– Разве он не потрясающий?

– Блестит красиво. Но он же твой.

– Так я не дарю его тебе, а отдаю. Чтобы ты вернула его своему отцу. И скажи: «Нэе не нужны подарки предателя»!

– Сама и скажи…

– Да я видеть его не желаю! – она задохнулась. – Жалко, что браслет никто не смог украсть в Творческом Центре, когда мы там отмечали мою покупку. Попользовались бы. Или уж Ифисе надо было отдать… так ведь мне только недавно его и вернули. Возьми и отнеси ему! Пусть он знает, как я презираю его дары!

– Разве ты общаешься с ворами? И почему в том Творческом Центре воры?

– Да не воры они. Творческая элита! Они и не воруют, а берут всё, если их за руку никто не схватит. Деньги были в сумочке, тоже взяли, пока я … – она горестно поникла.

– Если бы я могла рассказать тебе всё… – тут Нэя придвинулась к ней чуть плотнее и перешла на шёпот, – Твой отец подавляет всех. Он сломал во мне что-то настолько важное, присвоил себе, сделал своей безвольной частью…

Икринка, видя её неадекватность, тем не менее, поверила сразу же, – Он сделал тебе больно? – спросила она с состраданием.

– Да. Так больно и страшно мне, будто провалилась я в какую-то безразмерную трещину, вся зажатая, наполовину задохнувшаяся, наполовину ослепшая… Он вдруг стал испытывать ко мне такой холод, отвращение даже… и нет причины, объясняющей такое поведение…

– Антон говорил, что психологические срывы у них там не редкость…

– Нет. Он непреклонен как скала. Чапос говорил, что он оборотень! Так и есть. Он хуже Чапоса!

– Кто такой Чапос?

– Чапос страшный бандит. Но даже в нём ощущается душа, пусть и упавшая на дно, а значит, есть возможность пробудить в нём сострадание… а этот… ведь я же знала, как он вёл себя с твоей матерью, что он вытворял с Азирой… Если мужчина на такое способен, с чего он будет другим и по отношению ко мне? Ненавижу его! – она обхватила голову руками, окончательно доломав свою причёску. Волосы упали на плечи, цветы повисли на её прядях, как на обломанных ветвях. – Зачем я так говорю? Чапос настолько зловещий тип, убийца… Как я смею сравнивать его с тварью Чапосом? Я теряю контроль над своими чувствами. Мои речи безумные. Гелия не любила его, обманывала, открыто использовала. Азира откровенно продавалась другим, а с ним лишь чувственно утешалась, поскольку он красивый и ласковый, щедрый… Даже она, безнадёжно-развращённая женщина, понимала его уникальность, то, что он нездешний в нашем мире, и при всём своём высоком развитии такой странный до дурости… Я спрашивала у твоего отца: «Зачем ты общаешься с Чапосом»? Он ответил: «Чего же ты от меня хочешь, если нам необходимы агенты во всех срезах здешнего общества, а уж какого они качества, выбирать не приходится». Чапос и Азира, презирали его, смели возноситься над пришельцем из бездонного звёздного колодца. Азира не понимала, с кем свела её судьба. Боялась она его, это да. Он очень сильный и не всегда может контролировать свою силу, переходящую в беспощадность…

– Я догадывалась о многом… – отозвалась Икринка, – Тут такие слухи носились, что он подавил твою волю и принудил к тому, чтобы ты стала его женщиной… Только… всё равно никто тебя не жалел. Тут все такие недобрые!

– И ты могла поверить столь чудовищным наветам на своего отца? – Нэя противоречила себе же, но того не понимала. – Да как ты могла в такое поверить? Ты же всегда знала, как я люблю его, то есть любила…

– Да сама же о том и сказала! – пробормотала обескураженная Икринка, вглядываясь в Нэю. Нэя тряхнула головой, пытаясь избавиться от собственного же сумбура в мыслях.

– Неужели я так сказала? Не верь мне! Я сочиняю от обиды. Мы как-то вдруг поссорились. Мы стали часто ссориться, но я чую, что теперь это слишком серьёзно. Не хочу его прощать…

От искусной причёски, увитой цветами из кусочков тканей, – причем, цветы походили на живые, удивляя тонкостью и мастерством, с каким были изготовлены, – осталась лишь копна перепутанных волос. Почему-то именно волосы придавали Нэе вид беспомощности, особенно щемящей сердце Икринки, – обречённости, из какой нет выхода. Икринка пригладила руками её волосы, мягко расправляя их, скручивая в жгут на спине. Поправила цветы, пытаясь зацепить их на волосах. Нэя не сопротивлялась. Она ёжилась от внезапно наступившего похолодания, стремясь закутаться в тонкий шарфик, что было бесполезно.

– Мне так холодно. Я продрогла вся. А от пограничной стены до этой аллеи сколько же я и шла по лесу! И всё ещё не дошла до своей «Мечты». Даже и не представляла раньше, что путь так долог, если без машины добираться. Страшно, пустынно, глухо на этой бесконечной дороге. Ни единой души не встретилось. Никто там пешком не ходит, а редкие машины мчались мимо. Кто мне сострадает, если в том нет никакого практического смысла, как ты и говоришь? Никто! И не только сильно и внезапно похолодало, но и обессмыслилось тут для меня всё. Я уезжаю отсюда.

У Икринки от усилившейся жалости сердце сжалось настолько, что даже вдох сделать было трудно. Боль Нэи перетекала в неё, – Хочешь, я пойду и ударю его по лицу со всего размаха, а потом прикажу вымаливать у тебя прощение? Он послушается. Может, такая встряска ему как раз и необходима? Он же любит тебя…

– Любит, не любит… я сама разлюбила его! Не нужен он мне! Мне притронуться к нему уже невозможно! В такой момент посмел… обманул, сказав, что пойдёт в Храм Надмирного Света, и вдруг такие слова посмел мне говорить! Мне, потомственной аристократке, единственной наследнице имени моего выдающегося отца, – пусть презренные люди и украли наши дворцы, парки, всё огромное состояние, имени и достоинства рода отнять не может никто! – посмел бросить в лицо гнусные оскорбления! Ничего не оценил… ни моей любви, ни моего великодушия, когда я простила ему то, что прощать нельзя! – ругаясь, она даже приосанилась, но надолго её не хватило. Она опять съёжилась.