– Сильна! – похвалил Чапос. – Я слышал, в этом ЦЭССЭИ все дураки умными становятся. Не имею в виду тебя. Ты-то и там особая… Вот и Эля… Как там у неё дела насущные? Есть ли друг сердечный, он же и телесно близкий?

– Я за личной жизнью своих служащих не наблюдаю, – ушла она от ответа, чувствуя, что упоминание про Элю опять вызвало всплеск подавляемой ярости у Чапоса. Он повторно опустошил бокал, не прикасаясь к еде.

– Почему у тебя нет друзей? – спросила она.

– Как нет? А оборотень твой милый? Не друг мне разве? Когда-то по молодости друзей не счесть было. Так ведь друзья, они, когда ты вдруг вырываешься вперёд, того признавать не желают. По-прежнему тычут тебе в плечо, как прежнему рудокопу, шарят в твоих карманах, нет ли там денежки им для угощения? Я ж щедрый парень был. Пока мамушка моя злющая все карманы не опустошала, я друзей угощал. А они меня нет! У них жёны, дети, да невесты, а я кому сдался? К тому ж меняются люди быстро, а удивляются тому, что и другие давно уж не те, что были… Вот так с этой кофтой и произошло, подлетел кто-то из бывших друзей, как ты выразилась, обжимает, вопит, слюной брызгает. Я с него кофту стащил, холодно ведь! И пошёл прочь. Он за мной; «Да ты куда ж? А угощение-то где? У тебя тут, слышно, свой дом яств на холме где-то…».

«У тебя», – отвечаю ему, – «денег нет, чтобы в моём доме яств даже вчерашний огрызок лепешки с щепотью соли себе купить. А за аренду твоей кофты заплачу. Приходи завтра утром к высокому холму, что у заречного парка возвышается, я на садовую ограду кофту твою кину, а рядом котелок тебе оставлю с аристократическими объедками. Никто не тронет, ибо в той округе все давно уж насытились подачками моих охранников, приходят к моему дому яств редко. А охраннику я велю тебя не трогать»…

Чапос опрокидывал в себя один изящный бокал за другим с брезгливым выражением, – Разве ж это вино? Это ж бабий нектар какой-то. Для рафинированных уст аристократических кошаков. Пьют так, чтобы эрекцию сохранить на такой-сякой случай, а для них оно важнее, чем удовольствие гастрономическое. Да и едят они мало, обожравшись с малого возраста всем. У меня потому и порции такие маленькие, да дорогущие, а бокалы разве что на полглотка. Я по тому, как человек ест и пьёт, сразу его происхождение определяю…

– Поел бы, – заметила она, видя, как набухают кровью капилляры на его лице.

– Не стану я при тебе чавкать, – отозвался он. – Сама-то чего не ешь? Вроде бы хотела…

Нэя придвинула к себе тарелку и стала есть. Было тепло вокруг, вкусно, но по-прежнему горько и стыло в душе. Присутствие Чапоса рядом уже не напрягало нисколько. Она спокойно доела все маринованные овощи, без стеснения разбрызгивая сок по тарелке и скатерти. Чапос выглядел так, будто погружён в созерцание чудесной картины, а не наблюдает за поглощением еды женщиной, к тому же и неряшливым. По-другому не получалось. Этот деликатес обладал слишком тонкой шкуркой и чрезмерной сочностью своей мякоти. Сок стекал даже по подбородку, и она утёрлась услужливо поданной салфеткой. Не покидало странное для подобной ситуации ощущение домашней простоты, будто она рядом с Рудольфом, единственным мужчиной, которого она не стеснялась ни в чём. Она надула губки и произнесла, – Хо-хо! Отлично!

Но она недооценила коварный напиток, выпитый ещё на уличной скамье. Её накрыла вдруг потребность неподобающей откровенности, и она сказала, – А ведь ты прав. Он меня бросил. Выгнал прочь. «Иди, искусница! Свободна»! Так он сказал. «Уж точно без меня не пропадёшь. А денег этих паршивых столько тебе дам, что ты два дома себе купишь, а третий подари кому-нибудь на бедность».

Я ему; «Хо-хо! Отлично! Не пропаду уж точно». А он отчего-то не терпит этого выражения «хо-хо! Отлично»! Для него это всё равно, что железкой по зубам скребут. Лицо скривил… А я взяла камень, что на столе у него лежал… здоровый и тяжёлый. Он даже побелел, а ведь он загорелый, но с места не сдвинулся. Смотрит и ждёт удара… лишь чудом его и не огрела по лбу его подбритому и высокомерному уж чересчур. Хотя, как лоб может быть высокомерным? А ведь какой высокий у него лоб, какой безупречный…

Она опомнилась, как из воды вынырнула, задохнулась. Что же такое она плетёт?! – Ты меня чем опоил? Чего меня так развезло-то… Коварный работорговец, ты что же, решил меня на аукцион выставить и продать? Я по годам не подхожу… и защита у меня всё же есть. Я пребываю под законной охраной города ЦЭССЭИ. А там, друг мой гребнистый, нет хупов, но есть спец. структуры, с которыми считаются даже в Коллегии Управителей.

Чапос не дрогнул и мускулом, лишь вперившись в неё взглядом чёрных и мерцающих глаз, определить выражение которых она не умела. Нет, это не было торжеством, как и сочувствием тоже. Он попытался улыбнуться, но резиновые губы не поддались, – Не ожидал, хотя именно это я тебе и предсказывал. Но я не злорадствую. Мне больно…

Ей было всё равно, что он там скажет. Мог бы и молчать, что тоже было бы всё равно. Но он вдруг сообщил, – Очень жаль твою молодость, потраченную впустую, поскольку ни детей, ни семьи у тебя нет. И даже Боги, пожалей они тебя, ничего уже не изменят в этом смысле.

– Себя жалей!

– У меня есть сын. И была жена. Я не виноват, что она презрела наш союз.

– У неё два сына.

– Близнецы, рождённые Элей, не мои. У меня один сын. Но и его воспитывают чужие ему по крови родители. Он повторил мою судьбу. Его мне тоже жаль.

– Что же тогда на матери его не женился? – Нэя сузила глаза, ненавидя его за сам факт такого отношения к собственному порождению.

– Не хотел я его. Так уж вышло. Его мать шлюха с малолетства. Мне такая жена не нужна. Хотя она и очень добрая красивая женщина. Даже талантливая.

– Уничка? Да ты её ступни не стоишь! Она же шедевром была, хотя и биологическим, скорее…

– Я хочу показать тебе одно платье… – вдруг произнёс он таким тоном, будто преодолевает сильную боль. – Приготовил для ритуала в Храме Надмирного Света…

– Да я сама себе любые платья создаю, да и окружающим, в несметном к тому же количестве.

Чапос вышел. Она раздумывала, не уйти ли ей прочь. Но тут было так тепло, так хорошо она пригрелась на удобном диване, а на улице неласковая погода, а пелерина Ифисы осталась на скамейке. Может, кофту Чапоса прихватить?

Он вернулся с круглой коробкой, усыпанной сверкающей пыльцой, что остаётся после обработки «слёз Матери Воды». В таких коробках упаковывались вещи лишь для очень богатых клиентов-заказчиков в столичных салонах. У неё в «Мечте» таких упаковочных излишеств не имелось в силу дороговизны. Раскрыв коробку, он вытянул платье, при виде которого она лишилась дара речи. Он бросил платье на диван. Своим объёмом оно напоминало душистое светло-зелёное облако, свалившееся сюда прямо с небес. Но не красота платья ошеломила её. Оно было точной копией платья мамы, раскуроченным ею в детстве…

– Откуда же… – прошептала она. Он понял её вопрос сразу же.

– Одна из твоих кукол была выкуплена Азирой. Ласкира отдала ваши ценные вещи на сохранение матери Эли, как вы покинули тогда столицу. Сказала, что вскоре заберёт, но почему-то не забрала. А мамаша Эли стала всё пропивать. Вот Азира раз и притащила эту куклу в ту квартиру, где Гелия когда-то жила. Азира сама пришла к пропойце в дом, где вы когда-то и соседствовали с этой дрянью – матерью такой же дряни и выманила всё, что и хотела. Я куклу эту берегу для тебя. А платье заказал точно такое же, но настоящее, по фасону, какое на кукле и было. А для уточнения размеров притащил одно из твоих платьев, что у дрянной воровки также вы оставили. Я знал, что ты будешь рано или поздно выброшена оборотнем.

– А если бы поздно…

– Я взял бы тебя и постаревшей. Но ты богиня, а богиня не может постареть. Ты ничуть не постарела за эти годы. Ты нездешняя. Ты не хочешь примерить?

– Уже и решил, что я так и побегу с тобой в Храм Надмирного Света! Да ты… как смеешь мне такое предлагать…