Хотя письмо было без подписи, по кодовой фразе об «авоське» Гогоберидзе наверняка бы понял, кто это написал. Вряд ли Никиту Сергеевича порадовал ярко проявившийся в письме грузинский патриотизм Василия. Значит, сын Иосифа Сталина не только по анкете, но и по существу ощущал себя грузином и после освобождения наверняка был бы с распростертыми объятьями встречен на родине отца. А ведь именно в Грузии труднее всего шла борьба с «культом личности», и Василий, чем черт не шутит, мог бы стать там знаменем антихрущевской оппозиции. Поэтому его надо держать в тюрьме и свести к минимуму общение с внешним миром. 11 августа Президиум ЦК принял специальное постановление по записке председателя КГБ: «Поручить т. Серову предупредить В. Сталина, что в случае нарушения им правил установленного режима и непозволительных действий к нему будут применены меры взыскания и он будет лишен предоставленных ему льготных условий».
3 ноября 1956 года Василий Сталин, узнав об угрозах Хрущева направить советских добровольцев в Египет в случае, если англо-французская интервенция в зоне Суэцкого канала будет продолжаться, обратился в Президиум ЦК КПСС с просьбой «дать мне возможность в качестве солдата принять участие в боях за свободу народа Египта. Жив останусь — убедитесь во мне, а погибну — так как солдат, а не арестант. Это наиболее верный способ дать мне возможность показать себя или погибнуть и освободить Вас от возни со мной. В случае Вашего согласия, детали (фамилия и т. д.) нетрудно утрясти. Надеюсь, что мне не будет отказано в праве кровью заслужить к себе человеческого отношения». Быстрое окончание Суэцкого кризиса сняло вопрос с повестки дня. Впрочем, в любом случае Василия Иосифовича за границу никто бы не выпустил, ни под его настоящей фамилией, ни под чужой.
Надеясь, что признание решений XX партсъезда и готовность бороться за их претворение в жизнь облегчит его участь, 26 ноября 1956 года Василий Сталин обратился в Президиум с очередным заявлением: «Сейчас такое время, когда преданный ленинизму человек не может спокойно существовать, как посторонний наблюдатель. Каждый преданный партии человек не может быть лишним. Кто задело Ленина, за мир, за торжество нашей партийной программы, тот должен быть использован партией. Не дать в такой период участвовать в борьбе — значит не верить в искренность стремлений, оставить клеймо ренегата. Настаиваю на вызове. Личное объяснение поможет разобраться в том, к какой категории следует меня отнести». Ответом было молчание. Хрущев Василия ренегатом, разумеется, не считал, но его пребывание на свободе пока что полагал излишним. Ведь осуждение культа личности было встречено в стране далеко не однозначно. Особенно много недовольных было в Грузии, где снятие памятника Сталина даже вызвало мощные демонстрации, которые пришлось разгонять силой. А ведь именно в Грузии Василий Сталин был особенно популярен.
20 мая 1957 года из Владимирской тюрьмы ушло еще одно безответное послание Василия Хрущеву: «Никита Сергеевич! Извините, что беспокою, но не могу не беспокоить, так как без Вашего вмешательства не может быть решен вопрос о моей судьбе. Убедительно прошу вызвать и выслушать». Хрущев ни вмешиваться, ни вызывать не стал.
4 июля 1957 года в письме Президиуму ЦК КПСС Василий высказал свое суждение о постановлении Пленума ЦК, осудившего «антипартийную группу Маленкова, Кагановича и Молотова»:
«Считаю своим долгом заявить следующее:
1) Любая попытка невыполнения решений съезда несовместима с пребыванием в партии.
2) Считаю для себя обязательными решения XX съезда КПСС.
3) Партия для меня жизнь. Без партии не представляю своего существования. Я мог иметь свои суждения в период работы съезда, но после решения съезда все суждения должны подчиняться воле съезда безоговорочно, с полной отдачей себя на их претворение в жизнь. Прошу Президиум ЦК КПСС — считать меня коммунистом со всеми вытекающими из этого обязанностями».
Однако считать зэка Василия Павловича Васильева коммунистом никто не собирался. Наоборот, по указанию Хрущева было сделано все, чтобы он не вышел на свободу раньше времени. Еще 25 октября 1957 года Василию Сталину объявили о снятии с него зачетов — уменьшения тюремного срока за счет выполнения и перевыполнения норм выработки. Это было одно из самых сильных потрясений в его жизни. 4 февраля 1958 года Василий Иосифович надеялся выйти на свободу, но теперь надежды рухнули. 5 февраля он в большом волнении писал Хрущеву:
«Никита Сергеевич (даже без неизменного «уважаемый» — столь сильно было душевное смятение Василия Сталина, да и уважения к Хрущеву в тот момент у него явно не было. — Б. С.)! Видно, я проклят Вами, и судьба у меня простая: сидеть, сидеть и сидеть. 4 февраля 1958 года, т. е. вчера, я должен был быть освобожден. Снятием зачетов, честно заработанных, срок моего заключения продлен на 2 года 70 дней.
Вы не можете не знать об этом произволе, так как я писал Вам. Следовательно, все законы писаны не для меня: депутатский иммунитет, 3 года следствия (вместо 200 дней по закону), 6 месяцев в одиночке в КГБ, после приговора, вместо немедленной отправки в лагеря, тюрьма (Владимирский централ) вместо лагерей по приговору и, наконец, — лишение честно заработанных зачетов. Таковы факты, Никита Сергеевич!
3 мая 1958 года кончается 2/3 от общего срока моего заключения. Любой другой по 2/3 должен уйти на свободу, но я уже ничего не жду, ибо законы не для меня. Для меня — только тюрьма! И ясно, что все это только потому, что я сын Сталина.
Плохой пример для потомков, Никита Сергеевич! У многих есть дети, и их отцы не бессмертны, а такие примеры заразительны (Василий как в воду глядел, точно предсказав и будущую опалу детей и зятя Никиты Сергеевича (правда, до тюрьмы у них дело, к счастью, не дошло), и арест и длительное тюремное заключение зятя Брежнева Юрия Чурбанова. — Б. С.)…
Вы совершенно верно сказали недавно: «абсолютных секретов в наше время быть не может». И если посмотреть правде в глаза, то я с 25 октября (день объявления снятия зачетов) из заключенного превратился в мученика. Ибо этим беззаконием (снятием зачетов) возмущены не только работавшие вместе со мной и видевшие, как я работал, но и работники тюрьмы и прокуратуры. Очень тяжело, Никита Сергеевич, все это переживать. Невозможно убедить себя, что это сделано правильно. Вы честный человек, и правда для Вас превыше всего (такое о Хрущеве, впрочем, как и о других членах Президиума ЦК, можно было сказать разве что в насмешку, но Василий наивно надеялся, что лесть в конце концов откроет ему дорогу к сердцу «дорогого Никиты Сергеевича». — Б. С.). Вы можете прекратить этот произвол или молча покровительствовать ему… Вы достаточно самостоятельны для принятия того или иного решения — все в Ваших руках.
Или я буду всегда благодарен Вам за торжество справедливости, или буду знать, что вне закона поставлен Вами. Вполне возможно, что своим откровением я еще больше ухудшу свою судьбу, но правда есть правда, Никита Сергеевич.
Меня нельзя заставить бояться, Никита Сергеевич, но можно заставить уважать… А я очень хочу не только не потерять к Вам уважения, а уважать Вас от всей души, без всяких сомнений. Согласитесь, что происшедшее не может не вызывать сомнений. У меня глубочайшее убеждение, что кто-то неверно Вас обо мне информирует, и особенно теперь хотелось бы Вам лично высказаться, чтобы раз и навсегда развеять все сомнения. Никита Сергеевич, Вы услышали бы немало из того, что должны знать и из не касающегося меня лично (тут можно усмотреть намек на известный Василию Сталину компромат в отношение кого-то из членов Президиума ЦК. — Б. С.). Смотрите сами, Никита Сергеевич, а я готов ко всему. Искренний и от всей души желающий Вас уважать
В. Сталин».
Однако никакой реакции со стороны первого лица партии и государства не последовало, а положение узника между тем настолько ухудшилось, что он сам вынужден был попросить Серова перевести его из Владимирки во внутреннюю тюрьму КГБ. Этому переводу предшествовали драматические события.
