Он теперь часто бывал тут — сидел на камнях и смотрел на плещущуюся у его ног мутную воду. Или вдаль — на плывущий мусор и день ото дня зеленеющие заросли противоположного берега.

«Вот оно и настало — время зеленой земли, настало... А мне-то что? Зачем?..»

В поселке (или теперь его нужно называть просто стоянкой?) ему было невыносимо: уединиться там негде, приходится быть день и ночь на людях. И не просто так: он должен быть весел, активен, уверен в себе. Стоит ему хоть на час перестать притворяться, и мертвящее уныние начинает расходиться кругом — в глазах людей всплывает почти забытая обреченность, движения замедляются, пропадает интерес к жизни.

Мяса овцебыков хватило на еду, а из шкур удалось построить новые жилища. Весна наступала мучительно медленно, но она все-таки наступила. Появились перелетные птицы, в залитой талой водой степи стали встречаться бизоны, олени и лошади, иногда на горизонте угадывались фигурки пасущихся мамонтов. Великая тундростепь сопротивлялась смерти: на массовую гибель животных зимой она ответила вспышкой рождаемости — в полтора-два раза больше обычного. Охотники осваивали новые приемы — долгие засады на перемычках между озерами. Все чаще на стоянке появлялось свежее мясо. Черный Бизон по наущению Семена заставлял все излишки вялить впрок. Пока не появились мухи, это было нетрудно, а на теплое время была начата постройка большого вигвама-коптильни. Правда, на его покрышку пока не хватало шкур, но основное дело было сделано — люди поняли значение долговременных запасов, смысл того, что по-научному называется «отсроченное потребление».

В общем жизнь налаживалась. Даже новый вождь лоуринов свыкся со своей ролью — переизбрать его никто и не подумал. Люди старались поскорее забыть ужасы зимы, и Семен, который становился день ото дня мрачнее, только мешал им в этом. На него, конечно, можно было просто не обращать внимания, но очень многие оказались в психологической зависимости от него — слишком долго ему пришлось делиться с ними своей жизненной силой, на себе самом показывать, что жизнь стоит того, чтобы за нее бороться. Теперь всё кончилось — в том смысле, что и силы душевные у него иссякли и нужда в них у общества отпала. Сам же он, как оказалось, чужой поддержкой воспользоваться не может — ну, не помогает она ему.

К тому же возникла старая проблема: при его тихоходности, при неумении пользоваться луком на обычной охоте от Семена мало толку — если только перетаскивать добычу. Но этим и без него есть кому заниматься. И Семен стал ходить к реке.

Возле берега плавала коряга. Точнее, это был кривой ствол дерева, росшего, наверное, на склоне или обрыве, который в конце концов подмыло, и мучения дерева на этом закончились. Семен зачем-то выловил трехметровую кривулину, положил на берег и стал ее рассматривать. Похоже, это была лиственница с обломанными ветками. «Эк тебя жизнь-то покорежила, — думал Семен. — Ну, прямо как меня. Получается, что тебе трижды пришлось менять направление роста. И все это чтобы тянуться вверх. Чтобы потом свалиться в воду и плыть вместе с другим хламом. Что-то ты мне напоминаешь своими изгибами, какую-то ассоциацию вызываешь... Ах, да — киль лодки. Мне бы такую! И уплыть отсюда ко всем чертям... Уплыть... Уплыть... А куда и зачем?»

Собственно говоря, мысль о водном путешествии возникла у Семена не впервые. Но... И не просто «но», а целых три. Во-первых: куда и зачем плыть? Он же смотрел карту, пока перемещался в «летающей тарелке». То, что здесь называют Большой рекой, впадает в действительно большую реку, текущую непосредственно к морю через бескрайние приморские низменности. Сравнивая местную географию с географией родного мира, Семен подозревал, что все эти приморские равнины, окаймляющие континент, к началу неолита будут благополучно затоплены и станут тем, что специалисты называют «шельф». Делать там решительно нечего. Во-вторых, на чем плыть? До нормального леса в таких условиях не добраться. Насобирать по берегам приличных бревен, конечно, не удастся, а вылавливать то, что плывет, — дело безнадежное. И в-третьих... «Просто ничего не хочется. Ветки нет, и все как-то потеряло смысл. Пока шла отчаянная борьба за выживание, было еще ничего, а теперь... Может, ее уже и в живых-то нет? Или наоборот, ей там очень хорошо? Она и думать забыла о дикаре по имени Семхон? Нет, не может такого быть... И ребенок...» При мысли о том, что его ребенок так и не родится, а если родится, то он его никогда не увидит, Семену хотелось нырнуть вот в эту грязную, холодную воду и больше не выныривать.

«Смешно даже, — думал Семен, — ведь лет в 18-20 мысль о возможном отцовстве повергала меня в ужас. Она ассоциировалась с окончательной и полной потерей свободы. А теперь кое у кого из сверстников дети уже школу заканчивают, а у меня...»

То ли вид кривого деревца, олицетворяющего безнадежность борьбы, то ли новая порция воспоминаний, то ли вид оживающей природы, то ли все, вместе взятое, вдруг проломили барьер многодневного отупения и апатии. Захотелось куда-то бежать, кричать, драться...

Только бежать было некуда, драться не с кем, а ярость требовала выхода. Она его требовала очень сильно, и Семен, подхватив неразлучный посох, начал «работать». Он прыгал, поворачивался, уклонялся, делал перехваты, резко менял угол атаки и бил, бил, бил невидимого противника. Или противников. Тело покрылось потом, мышцы налились силой, а тяжелый посох вдруг сделался послушным — как когда-то. Воображаемый же противник становился все более реальным...

— Да, — сказал Семен, останавливаясь и переводя дыхание. — Да, длиннолицые бледные ребята из межпланетной цивилизации! Умные, вежливые, знающие все наперед и не делающие ошибок! Я для вас досадная случайность, червячок, попавший под асфальтовый каток истории. Да! Вы погубили и еще погубите сотни тысяч, а то и миллионы людей, и никто не предъявит вам счет — вы не оставляете следов. Но одну ошибку вы все-таки допустили — забрали у меня самое ценное, но оставили в живых. И оставили мне надежду. Нет, не на возвращение женщины — не такой я дурак. Вы оставили мне надежду на месть. И ради этого жить стоит — проломить хоть один инопланетный череп — ух!!!