– Тернистая тропа, – ответила дева. – Редко кто отваживается сойти с цветущих троп ради того, что нельзя увидеть, нельзя пощупать.

Наш конь как раз взял путь по спирали вокруг горы. Несся он стремительно и величаво, как опытный иноходец на канате, что оказывается на бревне. Когда мы преодолели какую-то часть этой спирали, я заметил, что редкие одинокие путники стояли по склонам, отдыхали после долгого подъема и любовались открывшимися видами. Да я и сам залюбовался. Те красоты, что были на широкой дороге, ничто в сравнении с этим изумительно чистым горным пейзажем. Сам воздух здесь был иным, дышалось легче. А просторные поляны пусть и не были такими огромными, как внизу, но на них росли цветы дивного блеска и благоухания, с гор били свежие ключи, а из-за скал выглядывали хищные глаза. Так я видел, как одного излишне зазевавшегося путника две страшные птицы с черными крылами, клокоча, сбросили со скалы на горные кручи.

– Да, – ответила Вивиен на мой немой вопрос, – здесь лучше не зевать. И за каждой вершиной будет следующая с новыми опасностями. Но только так закаляется дух человеческий. Однажды почти каждый из тех, кто идет там внизу по прямой дороге, хотя бы из чистого любопытства пробует свои силы в подъеме на верх. Одни отказываются быстро, убеждая других, что этот труд того не стоит, а незримые ценности и не существуют, другие пытаются, но бросают, когда сваливаются несколько раз и щупают в лучшем случае помятые бока; третьи получают такие травмы, что предпочитают лежать или ходить у подножия, становясь менестрелями; четвертые, наиболее отважные, но и наименее осмотрительные, забравшись высоко, летят столь же долго, но уже в другом направлении.

Я посмотрел туда, куда она показала своей прелестной рукой, и увидел в зияющей пропасти чьи-то пылающие недобрые глаза. Легкий озноб пробежал у меня по спине, и я поспешил отвернуться. Между тем наш конь мчал все дальше и дальше. И хоть до далеких горных вершин оставалось еще невыносимо много, я почувствовал, как мир раскручивается. Серая стена гор со сверкающими шапками растворилась в приятной молочной пене. Потом неисчислимые брызги и капельки окатили нас, хотя я ни на йоту не вымок. Ослепительно просияло солнце, а перед нами прозвенела радуга. Не успел я и заметить, и понять, как цвета разошлись, расплылись во все стороны, во все края. Мои глаза мне, казалось, не принадлежали. Все происходило, как во сне, когда, знаете, случается переход от одного сна к другому, и вы точно не можете сказать, где же был конец одного и начало следующего?

Вот так и я в одно мгновение всего себя почувствовал целиком в крае, где росли изящные лилии в залитом солнцем саду. Тут ходили прелестнейшие девушки и юноши в чистых одеждах. Из расщелин в небольших кряжах били ключи бодрящей воды. Мне невообразимо сильно захотелось напиться. Вивиен кивнула, улыбаясь, и я ловко спрыгнул с коня, который, как оказалось, теперь стоял в тени молодого ореха.

Я подступил ближе к источнику. От него веяло прохладой. Сложив ладошки, я подставил руки. Дивно: в этом струящемся потоке я, казалось, видел всего себя целиком. Не так, как мы обычно видим себя в зеркале привычным взором, зная, что там будет. Нет, в этом отражении я видел много такого, что давало мне поводы как для поощрения себя, так и для тревоги: не руки, ноги, голова, но сами мысли и все-все мои слова, поступки, дела, как добрые, так и злые, проносились в этом стремительном течении воды. Обычным взором я бы никогда не увидел их, но теперь я будто бы несся вместе с этим мчащимся потоком, и как он состоит из миллиона мелких капель, так и я себя видел таким же – состоящим из миллиона разнообразнейших пульсаций, что уже стались со мной к десятому году жизни.

– Что же будет, когда мне добавится куда больше лет? Когда я буду таким старым, как мой дядя в тридцать лет? – думал я про себя, но слова почему-то неслись сами собой.

Прекрасная дева улыбалась. Тогда я поднес ладошки и отпил от этого чудного родника. Воды его наполнили меня, как наполняет вода редко когда использовавшийся в хозяйстве сосуд: я увидел, сколько там оказалось сора, который предстояло вычищать. Иначе какой будет толк от такой чистой воды в мутном и непригодном сосуде?

Вивиен склонила голову.

– Правильно, – сказала она на одни только мои мысли. – С этой минуты ты стал Послушником! А каким именно – обучение покажет!

Я себе представлял обучение как нечто схожее с тем, что слышал из рассказов матери: с бесконечными зубрежками уроков, строгими наказаниями со стороны учителей и воспитателей, четким распорядком дня по часам, пыльными классами, где ученики будут слушать о вечных истинах и постигать науки. И не страшно, что теологию мог преподавать человек, готовый продать своего ближнего, а риторику – тот, кто дома, в часы свободные от преподавания, ругал жену и мать своих детей последними словами. «Главное, чтобы была соблюдена буква». Так повторяла мне мама. И в нашем деревенском классе при церковном приходе я постигал первые азы того, что именовалось правдой жизни.

– Тут ты позабудешь о том, чему и как тебя учили, – заверила прекрасная дева.

Дни проходили за днями, а обучение не начиналось. Я бегал с мальчиками и девочками своего возраста по лугам и полям живописнейшего местечка – Фиалковой Долины. Взрослые или шествовали неподалеку, редко когда вмешиваясь в наши игры, или сидели на увитой лозами лавочке под кедровыми деревьями.

Мелькали часы, дни и недели. Игры становились все более затейливыми, а наши приключения – все более смелыми. Мы исследовали окружающий нашу долину лес, лазали по деревьям, плескались в реке с чистой и ледяной водой, придумывали за день разные истории. Взрослые иногда отрывались от своих бесед и всегда уместно заводили речь о том, что нас увлекало: будь то жизнь растений, животных, трюки при карабканьях по дубам или сложности того, как развести огонь, не имея ничего под рукой, или как заштопать порванную одежду без иглы и нитей.

А когда солнце садилось, мы садились в круг у большого лагерного костра и с придыханием рассказывали, каждый в свою очередь, о том самом интересном и поразительном, что он узнал за день. Все слушали рассказчика с замиранием, ведь это был не сухой доклад по заданной теме, а самое живое, что трогало и пленило юную душу. Каждый вдохновлялся историей, задавал вопросы и незаметно для себя обогащался такими знаниями, о которых и не думал. Кого-то интересовали названия трав и кустарников, из чего внутри состояли деревья и почему они молчали; кто-то следил за движением солнца по небосводу и пленялся атмосферными явлениями, кто-то говорил о том, как он с каждым разом все легче преодолевал лесные тропы, как видел олененка и состязался с ним в беге, пока мама-олень не прискакала и не пригрозила ему веткой раскидистых рогов. К каждой из таких историй взрослые неизменно добавляли свой рассказ из личного опыта, дополняя наши познания таким образом, что они ширились и углублялись, не нуждаясь в зубрежке. Мы, сами того не замечая, потом долго еще обсуждали и между собой, и наедине, в тиши размышляли, вновь и вновь повторяя слышанное, продумывая его, переваривая.

А когда солнце садилось, наши воспитатели непременно рассказывали о давних битвах и легендах древности, о храбрых рыцарях и благородных дамах, о чудовищах и демонах, таящихся во тьме. Мы узнавали о добродетелях, о которых и сами все чаще задумывались: что такое справедливость, храбрость, как найти мудрость в решениях, как важно совершать правильный выбор.

Когда наступала ночь, мы возвращались в наши дома усталые, но счастливые. В каждой комнатке было немного детей: обычно от пяти до семи. Иногда воспитатели говорили, что хорошо бы перейти туда-то или туда. За день такой жизни мы проникались к ним уважением и благодарностью и охотно выполняли все предписания, стараясь не только следовать им, но и вникнуть в смысл. Нас учили разбираться в каждом деле, в каждом слове, в каждой мысли.