Вена. Академия изобразительных искусств. Сентябрь 1908-го года.

Это была вторая попытка поступления в венскую художественную академию. Первая ухнула в бездну на этапе демонстрации своих работ. “Мало портретов”, – сказали ему, захлопнув перед носом папку с рисунками. Тогда показалось, что это захлопнулась дверь в будущее. Мало портретов! Разве это перечёркивает талант, который, между прочим, недвусмысленно отметил ректор! Он же тогда и порекомендовал юному художнику попробовать себя в архитектуре. Портретов действительно было мало. Детали же строений прорисовывались подробно и с особой тщательностью.

И вот теперь, спустя год, он снова здесь. На первом вступительном экзамене на отделение архитектуры. Комиссия не замечает охватившего его волнения. Осанка твёрдая, острый взгляд, тонкие губы под нелепыми узкими усиками сжаты в упрямую полоску. Разве что кончики пальцев слегка подрагивают. Выступления на публике всегда давались ему легко. Он будто погружался в себя, и где-то там, внутри горящего упрямства и своенравия, переворачивал страницу за страницей, зачитывая вслух главы книги. Книги своей борьбы.

Теперь же надо было использовать всё красноречие, чтобы комиссия, впечатлённая ярким выступлением, стремлением к учёбе и невероятными талантами поступающего, отвлеклась от экзаменационного табеля. В частности, от той его части, где проставлялась отметка о среднем образовании. А проставлен там был безжалостный, прямой и категоричный, как сама натура экзаменующегося, прочерк. Аттестат не требовался для поступления на живопись, а вот архитектура обязывала к элементарным знаниям точных наук, наличие коих надо было подтвердить. А подтверждать было нечем.

И он говорил, как пел. Хорошо и пылко. О каждой своей работе он рассказывал настолько воодушевлённо, что члены комиссии, казалось, были загипнотизированы. Они даже слегка покачивались в такт его речи, как кобра покачивается под дудочку укротителя. Только бы не ужалили… Перспектива, пропорции, детали… Лишь ректор поднимал брови, складывал губы трубочкой и постукивал карандашом по табелю.

Кандидат рассказал о своих работах всё, что было можно, и даже больше, но, казалось, он не хотел заканчивать выступление. Он добавлял всё новых деталей, говорил о том, как можно дополнить эскизы, фантазировал, рассказывал, что хотел бы спроектировать, когда немного подучится, и ещё, и ещё… Но время методично и беспощадно перекладывало минуты, отведённые на доклад, с полки “будет” на полку “было”, приближая момент разочарования и огорчённых вздохов, которые непременно последуют после такого жаркого выступления, бессердечно перечёркнутого неумолимым прочерком в табеле.

– Что ж, достаточно, – наконец прервал выступающего один из экзаменаторов. – Вы неплохо справились. Посмотрим, что у вас по другим пунктам.

Кандидат, пожалуй, впервые выдал своё волнение, вскинув подбородок и слишком энергично одёрнув полу пиджака. Оторвавшаяся пуговица бряцнула и, нервно дребезжа, покатилась по паркетному полу.

– Душно, не находите? – поднялся, скрипнув стулом, ректор. Комиссия почтительно закивала, а сидевший ближе всех к окну преподаватель поспешил распахнуть раму, впуская в кабинет бодрящий осенний воздух.

Пёстрый кленовый вальс ворвался в аудиторию вместе с зябкой свежестью и завертелся, печатая мокрые па на бумагах, разбрасывая их по столу, сдувая в озорстве на пол. Где-то громыхнуло.

– Гром в сентябре! – засуетились экзаменаторы, вскакивая со стульев, позабыв о солидности процедуры, и выглядывая в разинутое окно. Только ректор, сохранив свою степенность, неспешно собрал разлетевшиеся листы и сложил их аккуратной стопочкой на стол.

– Гром в сентябре, – задумчиво повторил он, постукивая карандашом по табелю со столбцом ровных, без единого минуса, плюсиков под заголовком «Аттестат».

Так могло случиться… И мир был бы богаче на одного талантливого архитектора, на несколько десятков архитектурных шедевров и на миллионы судеб и жизней, которые были загублены человеком, потерявшим свою мечту.

– Готовьте смирительную рубашку и капсулу. Быстро! Ещё один резистентный к вакцине!

По коридору загрохотала металлическая каталка, на которой везли, придерживая за руки и ноги, очередного пациента с приступом. Глаза его горели каким-то потусторонним огнём, щёки пылали, а через рот птицами вырывались на свободу из тесной грудной клетки слова:

«И не встретиться небу с землей никогда!

Между ними из камня стоят города»!

Доктор в голубом халате, таких же голубых штанах и почему-то зелёной шапочке подбежал к каталке, запрокинул голову пациента, сжал его челюсть и заклеил рот пластырем. Слова сначала пытались прорваться через липкую преграду, с клёкотом и мычанием выталкивали воздух через нос, затем забились в груди, изворачивая тело судорожными рывками, а потом внезапно успокоились, улеглись, затихли. Пациент прикрыл глаза и задышал глубоко и ровно.

– Капсульная инъекция подействовала, – пробормотал врач, вытирая лоб рукавом. – Катите его в шестую. Там художник. К музыканту нельзя – песни писать станут. Тогда всё насмарку.

Каталку покатили дальше, а доктор, втянув голову в плечи, побрёл в ординаторскую.

«Пока соловушка свистит, соха не пашет, а стоит», «Стране нужна сила трудящихся рук, у нас же одни гитаристы вокруг», «Важному делу себя посвящай, а песни и пляски врагу оставляй». Это были лозунги, украшавшие фасады зданий лет семьдесят назад. Комитету нужны были работники, безропотные трудяги, готовые вкалывать 24/7. Искусство представлялось никчёмным барахлом. Вдохновение приравнивалось к психическому расстройству, а “больные” отправлялись в специальные лечебницы. Им кололи капсульные инъекции, подавляющие творческие порывы, которые, по мнению Комитета, мешали налаженному ритму производства. Массовые обострения наблюдались по осени, тогда же и проводились регулярные лечебные мероприятия.

Но очень скоро стало понятно, что насилие – не самый лучший метод. Он провоцировал недовольства и сопротивление. Так и до революции недалеко. Тогда на смену ежегодным капсулам изобрели вакцину, которую кололи единожды. Её добавили в график обязательных прививок. Официально она была направлена на формирование устойчивого иммунитета ко всем самым распространённым видам вирусов. На деле же люди болели ненамного меньше, но были явно спокойнее, уравновешеннее и трудолюбивее. Им нравилось много работать, оставаясь на производстве допоздна. Им нравилось зарабатывать деньги и тратить их на удобную для работы одежду, на новенькие телефоны (нужные для работы) и автомобили (чтобы ездить на работу). Любая же мысль о творчестве, будь то писательство, музицирование или рисование, влекла за собой душевные переживания, связанные с собственной несостоятельностью, неполноценностью, с несовершенством. А свои творения казались бездарными, недостойными того, чтобы их можно было хоть кому-нибудь показать, вызывали раздражение и желание спрятать их подальше или вовсе уничтожить. Это чувство собственной ущербности отбивало всякое желание совершать очередные акты творчества. Таким образом, необходимость в насильственных методах постепенно уходила в прошлое, а люди сами отказывались от попыток писать стихи, песни или картины и добровольно становились эффективными тружениками и полезными производственными единицами.

Завершив вечерний обход, доктор переключил свет в коридоре на дежурный, задвинул шторы в ординаторской и трясущейся рукой повернул ключ в замке кабинета. Через пару часов белый лист, освещённый круглой настольной лампой, покрылся ровными строчками, написанными твёрдым, слишком разборчивым для работника медучреждения почерком. Лицо доктора сияло, глаза сверкали бешеным огнём – таким же, как у утреннего пациента. Врач перечитывал свои записи, подпрыгивая на стуле и выразительно тряся головой. В отдельных местах он останавливался, вскакивал со стула и ходил по комнате, размахивая рукой и беззвучно зачитывая отрывки несуществующим слушателям. Заканчивал, ложился на кушетку, лежал пару минут, но затем снова вскакивал и ходил по кабинету кругами, широко жестикулируя и молча, одними губами декламируя написанное. И так почти до самого утра. Как только стрелка часов приблизилась к отметке “четыре”, он вздохнул, свернул бумагу несколько раз, погладил листок пальцами, прижал его к груди, постоял так некоторое время, закрыв глаза и улыбаясь, а затем вынул из кармана зажигалку и поджёг рукопись над раковиной.