— А что... писать? — оторопело спросил Федорович.

— Все, — ответил следователь. — Биографические данные, родственные и политические связи, партизанские обязанности, — он перечислил все это обыденно, как ассортимент каких-нибудь товаров. — Больше напишете — меньше будет разговоров!

Бросив равнодушный взгляд на стонавшую под простыней девушку, тем же обыденным тоном распорядился:

— В карцер! За вас, — продолжал следователь, — ходатайствует мой друг. И я, как видите, не беру вас под арест. Идите домой! Не употребите наше доверие себе во вред! До завтра!

Протягивая руку, гестаповец даже привстал.

Воскресшим из мертвых почувствовал себя Федорович на улице. Но дома, когда выложил на стол пронумерованные уже чистые листы бумаги, по спине его опять пробежал холодный, как прикосновение самой смерти, озноб. Что писать?

Взял ручку, очистил бумагой заржавевшее перо, обмакнул в чернильницу... Встал, прикрыл плотнее дверь, вытер перо, обмакнул опять, написал: «Я, Бойко Петр Иванович...» Вспомнил приписку на деле: «Очевидно, кличка» — задумался. Очевидно — значит, еще не уверены. А может, это только на обложке, а внутри имеется уже и настоящая фамилия, и биография?

Вытер, обмакнул перо в третий раз, написал год рождения...

Не ко времени постучали. Жены дома не было, посмотрел через замочную скважину — у дверей стоял румынский капитан...

Пришлось впустить. Глянув на стол, капитан сочувственно покачал головой:

— Исповедь?

— Дали вот, — усмехнулся, стараясь казаться спокойным, Федорович, — совсем чистые. Хоть бы опросник какой — что, как писать.

— Пишите, что подсказывает совесть, — посоветовал капитан. — Без опросников: «Кем была бабушка, чем занималась до тысяча девятьсот семнадцатого года» и тому подобное... Гляньте на себя как бы со стороны: кем были при большевиках вы, человек незаурядных коммерческих способностей. — Капитан прохаживался по комнате и разглагольствовал. — Вспомните и вдумайтесь в лозунги, которые вдалбливали вам. Иные из них, кстати, неоспоримы... «Колесо истории не повернуть вспять... Ничто не возвращается в прежнем виде... Новое неодолимо». Национал-социализм, между прочим, значительно моложе большевизма. Впрочем, не смею навязывать какие бы то ни было суждения, забежал по делу. Вы владелец слесарной мастерской, знаете мастеровых людей. В котельную комендатуры незадолго до взрыва прошли трое водопроводчиков. Часовой у ворот впускал их, а вышли они со двора или нет — не знает. Все они были из депо, а депо само уничтожено партизанами. Видите, как получается: не можем даже установить, живы люди или нет.

Офицер помолчал и добавил:

— Не вернете же вы эти листы чистыми? Что-то писать надо. Предавать кого бы то ни было мерзко, я понимаю, но помочь разыскать людей, выяснить их судьбу — это же просто порядочно. А услуга будет зачтена. Удачнейший, по-моему, для вас выход... Подумайте!

Он откланялся и ушел.

У Федоровича на лбу выступил пот. Слесарей депо хорошо знал Алексей Гордиенко. Написать об этом — его вызовут в гестапо. Ну и что? Назовет десяток-другой людей, а кто именно ходил в комендатуру, наверняка не знает и он — на этом все и кончится. А почему разыскивают водопроводчиков? Подозревают в причастности к взрыву? Но говорили же, что взрыв произведен по радио. Может, водопроводчики нужны лишь как свидетели — тогда их допросят раз-другой и отпустят... Не велика, значит, беда, если и найдут... Да, пожалуй, это выход. Ни о чем другом можно пока и не писать, а там, глядишь, и не потребуют... Легализовался наверху — придется как-то выкручиваться...

Федорович достал из буфета графин с водкой, выпил и сел за стол.

План «рельсовой войны» был разработан в деталях, с вариантами дублирования. В старых, обгоревших, полуобвалившихся пакгаузах ребята из отряда Яши Гордиенко оборудовали пост наблюдения. Отсюда хорошо видны были пристанционные пути и окно диспетчерской. При первом же известии о специальном эшелоне окно должны были наглухо занавесить, якобы для пущей осторожности.

Об этом сигнале Якову Гордиенко или его дублеру — Алексею — надлежало немедленно сообщить в катакомбы Бадаеву.

Наблюдателей пакгауза дублировала вторая связная Бадаева Тамара Шестакова — «Тамара большая», как называли ее в лагере в отличие от «Тамары маленькой» — Межигурской. Утром Шестакова торговала у вокзала семечками, а в обеденные часы носила диспетчеру вокзала молоко. Яша и Алексей сделали для этого бидончик с двойным дном. В нем и приносила Тамара сообщения от диспетчера.

Яша Гордиенко взялся помогать слесарю Железняку, который чинил отопительную систему в станционных помещениях.

Одноногий извозчик Бунько с рассвета до позднего вечера стоял со своим рысаком где-нибудь поблизости от станции. Когда пытались его нанять, отвечал: «Занят», или заламывал такую цену, что от него отмахивались.

Наладили телефонную связь из города с примарией Нерубайского, где также были свои люди.

В дневное время на чердаке пакгауза дежурили девчата, ночью — ребята...

Никогда еще не казался Любе таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе будто уже целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.

Наконец, послышался шорох.

— Кто? — тихо спросила Люба.

— Я, — так же тихо ответил из темноты мальчишеский голос.

Яша подполз ближе.

— Ну как, страшно?

— Страшно, — призналась девушка.

— Патрули ж не заходят сюда. Чего страшного?

— А мыши-то... Знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не залезла. И крикнуть нельзя.

— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша. — Выкладывай, что, как? — перешел он на деловой тон.

Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей платочек с двумя завязанными узелками.

— Что это?

— Выкладываю. Записывать не велел — так я нашла вот початок кукурузы, от него и отковыривала, чтоб не сбиться. Зернышки — танки, чешуйки — пушки.

Яша пересчитал содержимое узелков.

— Сколько гонят, гады... Танками перепахать все хотят. — Вытряхнул зерна, вернул девушке платок.

— Зачем вытряхнул-то? — огорчилась Люба.

— А что?

— Съели бы!

— С собой разве ничего не взяла? Голодная? Вот глупая... Ну и глупая же!

Достал из кармана два кусочка сахара, корку хлеба, протянул виновато девушке:

— Вот, ешь...

Сам отполз в другой угол, пригляделся к стоявшему на запасном пути эшелону. Вдоль него прохаживался румынский часовой. На платформах угадывались какие-то ящики, бутыли.

— Что в бутылях — не разглядела?

— Написано: «Олеум». Серная кислота обозначается так... Она, наверное, и есть: дождь пошел — пробка одной из бутылей задымилась.

Сдвинул Яшуня со лба кубанку.

— А побольше водички плеснуть — закипит?

— Глаза выжигает...

— Ну, посиди тогда чуток еще... Я сейчас...

К вечеру стало сырее и ветренее. Часовой ежился от холода, греясь, бил себя руками по бокам.

Яша добрался до платформы с кислотой. Пропела туго натянутая резина рогатки, звякнула пробитая слитком свинца бутыль, полилась на мокрую от дождя платформу кислота — зашипела. Подбежал Яша к часовому:

— Домнуле сентинела[2], горит!

Яша указал на окутавшуюся паром платформу. Кинулся туда часовой. Опередил его услужливый парень, попытался даже сбросить с платформы шипевшую бутыль один, но под силу ли мальчишке? Влез на платформу солдат, а нескладный парень опрокинул бутыль. Вылилась кислота вся — запенилась, закипела. Перепугавшийся парнишка бросился к водозаборному рукаву, крутанул колесо вентиля, направил на дымившуюся бутыль струю воды. Вспузырилась кислота, фонтанами брызг окатило всю платформу.

— Шо робишь? Шо робишь? — закричал часовой, закрывая лицо руками.

Но Яша знал, что «робил». К составу подбежали Алексей и его дружок Саша Чиков; полетели пузырьки с горючкой в оконца вагонов, на платформы с контейнерами и ящиками.