Казалось бы, люди стали дольше и лучше жить, но на смену одним болезням пришли другие. Так, в старости их настигало слабоумие, неподвижность и злокачественные опухоли. Что же до бедствий общих, то на смену чуме, холере и тифу пришёл другой, ещё более страшный и опасный недуг, который имел вид короны. Распознать его сразу не удавалось, а он и рад стараться, кося без разбора всех подряд. И люди умирали в ужасных муках, и никакие маски им не помогали.
Что до воспитания, то люди перестали заниматься своими отпрысками; они попустительствовали, мало уделяли должного внимания, ничему детей не обучали, растили спустя рукава. И дети росли во вседозволенности инфантильными и избалованными особями, невоспитанными хамами и грубиянами, извергами и садистами, уличными хулиганами, ворами и убийцами, мошенниками и преступниками, разбойниками и беспризорниками, ужасно шумными и некультурными людьми. Там царили беззаконие, расхлябанность, невоспитанность и фамильярность! Сами родители подавали им не лучший, но дурной пример, ведя разгульный образ жизни, сбагривая детей няням либо бабушкам да дедушкам. Но бабушки-дедушки уже не те, что раньше, и не брали внучат на рыбалку, не вязали им носки, не рассказывали на ночь сказку, не держали на коленях, не кормили вкусной домашней пищей, не заботились должным образом, но посещали танцевальные площадки и прочие увеселительные заведения, а то и дома слушали на всю громкость такую музыку, которую и музыкой-то назвать невозможно. Так, одни музыканты, одурманенные каким-то нехорошим белым порошком, отличались небрежным отношением к своему внешнему виду, нося приспущенные мешковатые штаны и рубаху на несколько размеров больше требуемого, и читали гнусные, агрессивные стихотворения под один и тот же нездоровый, расслабляющий ритм. Другие являлись полуголыми, пёстро разодетыми шутами-танцорами, делающими вид, что поют, но на самом деле просто вовремя открывающими рот перед толпой захмелевших поклонников в закрытом ночном заведении. Третьи, утыканные металлическими побрякушками, испещрённые нательными рисунками, одевались во всё чёрное, отращивали длинные волосы и бились на сцене в истерике, в нервном припадке под некое крайне мрачное, замогильное, звериное рычание и звуки стука очень быстрой наковальни и шума лесопилки — во всяком случае, именно таким было впечатление на первый взгляд человека, к своему великому сожалению посмевшего заглянуть в будущее. Четвёртые извлекали звуки природы, но их было слишком мало. Пятые же, что играли подобие настоящей музыки, были никому не нужны.
Бывало так, что мамаша, разлёгшись на диванчике, приводила свой красивый внешний вид в очень красивый, а отец и мыл, и чистил, и стирал, и убирал, и готовил пищу, и менял ребёнку пелёнки, и гулял с ним в парке. А его жена, видимо, посчитала, что свою задачу — выносить и родить — она уже свершила, и ничего для детей и дома по хозяйству, для уюта домашнего очага она делать уже не должна, что её долг выполнен сполна. И таких крашеных кукол, напомаженных когтистых дур, уткнувшихся смазливой мордочкой в маленький цветной экранчик с красивыми картинками становилось всё больше и больше. Вдобавок, они были крайне глупы и бесчувственны, но хищны, коварны и сварливы. Отцы же были не намного лучше и откупались от своих детей дорогими подарками. Они не сидели напротив них с озабоченным видом, не интересовались, чем бы хотело заниматься их дитё, кем бы хотело стать. Развивающие игры, настольные игры, занимательные картинки, книги с поучительными притчами, разукрашки и прописи канули в небытие, остались в далёком прошлом. Театры демонстрировали зрителю насилие и агрессию, но никак не что-то доброе и милое. Одно не читающее поколение сменялось другим, и каждое такое новое поколение было в разы глупее предыдущего, и остановить это было уже невозможно. Мирские утехи стояли на повестке дня, но никак не духовное развитие. Люди требовали хлеба, зрелищ, развлечений, удовольствий, но не пищи для ума. Они хотели отдыхать даже тогда, когда не с чего было им устать. И вот, они отращивали мягкие места, а умишко их уменьшалось в размерах. Поесть, поспать, подурачиться — таков теперь был удел людской; единственная по жизни идея. Обезьяна, в результате труда ставшая человеком, ленью своей стала превращаться в ту же самую обезьяну, но уже безо всякой возможности на реванш. Ах, стыд и срам…
Отныне человеку было недостаточно самому явиться и засвидетельствовать свою личность; появилась куча бумаг, которые необходимо было предоставлять во всевозможные места. Однажды это создавалось для упрощения и учёта, но теперь всё это лишь усложняло и без того нелёгкую жизнь человека современного. Так, он мог идти с целой кипой, целым ворохом этих бумаг, чтобы не быть подвергнутым какому-либо наказанию, взысканию. Позднее, люди додумались и до маленьких штучек, заменяющих все эти бумажки, но вот беда: если вдруг происходил сбой искусственного освещения, также придуманного людьми, то не представлялось никакой возможности лицезреть данные на этих странных штуках, и тогда им приходилось на время прибегать к бумаге снова. Прошло, к сожалению, то время, когда человек мог прийти и сказать: «Это именно я, и меня знает куча других людей». Люди стали больше доверять бумаге и электронным штуковинам, а собственно людям верить разучились вовсе. Вскоре дошло до того, что люди стали платить за воздух, которым они дышат, ибо государству было выгодно, чтобы люди платили абсолютно за всё, доходя до абсурда. Господи, какой кошмар…
Одно государство замкнулось, в паранойе своей дурацкой помешалось на культе победы, хотя прошло уже очень много лет, и было чем иным гордиться; другое, возомнившее себя гегемоном, считало своим долгом вмешиваться в дела иных свободных стран, хотя не имело на это никаких прав.
Преступления становились всё более изощрёнными, а преступники — всё более кровожадными изуверами, оставляющими после себя на память рядом с жертвами какую-либо метку ‒ записку, пуговицу, шарик, игральную карту либо что-то ещё. И вместо того, чтобы при ловле этих изгоев общества, этих ничтожеств сразу же избавляться от них, раз и навсегда, бесповоротно, власти упразднили казнь, наивно полагая, что в темнице эти нелюди исправятся и встанут на другой, более праведный путь. Какая глупость!
Но и это ещё не было самым страшным: меньшие народы, не имея ни стыда, ни совести, ни уважения, ни коленопреклонения, забыв своё место, объединились между собой в один большой, крупный и сильный союз, и вознамерились противостоять народу белому, народу чистому, народу светлому, народу умному. Недочеловеки позабыли, кто именно светоч цивилизации, чьими благами они пользовались сотни лет; в чьих одеждах они ходят и на чьём великом языке они говорят. Захотели поработить они тех, кто отмыл их от грязи, дал знания великие, подарил осознание того, где они в этом мире, и кому служат испокон веков в качестве не рабов, но работников за вполне справедливую плату. Бесстыдники, которые ещё вчера гадили там же, где и ели, захотели свободы, которую у них никто не отнимал, ведь они по-прежнему изъяснялись на своих говорах, чтили исконные традиции и обычаи. Эти нелюди, которые ничего своего не изобрели, стали ломать то, что они не строили — памятники лидерам, героям, полководцам и учёным; амфитеатры, музеи, другие сооружения культа, культуры и искусства. Те, которые издавна служили на благо другого, высшего народа и боялись пикнуть хоть слово, вдруг распоясались, почувствовав слабинку и угасание тех, кто ими верховодил сотни и тысячи лет. А главенствующая раса медленно, но верно редела, словно мирясь с тем, что передаёт эстафету царствования каким-то полу-животным, которые не умеют и не хотят трудиться даже за хорошие деньги, предпочитая сидеть у государства на шее и тянуть с него последнее, тогда как представители народа великого, народа главного вынуждены были платить огромные налоги на содержание этих убогих, поскольку правительства некогда великих стран и держав сами загнали себя в капкан, потакая братьям своим меньшим, всячески им, угождая, назначая солидные пособия, а те и рады растратить это на всякую ерунду. Вместо того чтобы позабыть о всяческих разногласиях и жить в мире, одни стали припоминать не самое хорошее прошлое, требуя реванша; настолько уж злопамятны низшие народцы — то ли дело благородная раса, которая выше этого и стремится лишь вверх и лишь вперёд, не падая столь низко, не имея настолько низменных черт своего характера. Вот и теперь, тая на глазах, остатки цивилизации от безвыходности расширили права тех, кто сам по себе ничего собой не представляет, как скотина без хозяина, как стадо без пастуха. И всё это было печальным зрелищем, ведь некогда высокий народ пал ниц перед какими-то болотными аборигенами и степными кочевниками, у которых напрочь отсутствует понятие «своё собственное жилище». Это было очень большим унижением — вставать на колени перед бывшими рабами и рабынями, разрешая то, чего они не заслужили. Крах и позор…
