Одним чудесным, одним прекрасным днём случилось так, что в одном далёком королевстве приключились роды, и роды эти были долгожданны, потому что король и королева, будучи вместе уже более десяти лет, почти отчаялись, ибо начали считать, что бездетны, и на трон однажды могла взойти не прямая линия, а то и новая династия.

Дикая, несусветная суета началась во всём дворце, и радостной панике не было ни края, ни конца; ликовал весь двор по приказу монарших особ. Радость и улыбка царили кругом, но чьи-то зоркие, внимательные глазки следили за всем этим, и взгляд тот был хмур и недобр.

Вначале, девять месяцев назад, королева почувствовала себя очень дурно; король же не был в её покоях, но на большой охоте — ловили дикого-предикого кабана-секача, одинца-хряковепря. Извещённый своим верноподданным о неважном самочувствии своей супруги, владыка всех гор, полей, озёр и рек да прочих окрестностей прервал ловлю и поспешил во дворец, дабы быть с женою рядом во все часы тяжбы-горести её, ибо не знал точно, что же именно мучило королеву в тот миг.

Мчал король со свитою во весь опор; за лекарем уже послали. На подступах к замку ретивый конь уж сбавил шаг, с галопа на рысь, а с неё — на неспешный топоток. И тут возьми да попадись вельможам на пути какая-то дряхлая-предряхлая нищенка, которая уселась чуть ли не посреди тропы, что вела из леса на основную, хорошо вымощенную Королевскую дорогу. И столько было незнакомке лет, сколько не дают; сколь с ней уже умерло. Сыпалось с худющей развалюхи всё, что можно; шамкал беззубый рот, тряслись конечности, а морщин было столько, сколько временных колец на старом, иссохшем, изрубленном колуном да морозами пне, на котором прохожая и восседала. В руках она держала старую ясеневую палку — эта весьма пожилая женщина опиралась на неё при ходьбе из-за слабых, уже никуда не годных ног. Глава её была прикрыта подобием капюшона, из-под которого выбивались локоны редеющих седых волос да виднелся длинный крючковатый нос.

— Чего тебе, старая карга? — Замахнулись на старуху феодалы короля. — Ишь, уселась тут на пне, поганая вонючка! А ну прочь! Иль не видишь, кто перед тобой?!

— Видеть-то я вижу, да вижу плохо; слышать-то я слышу, да слышу худо. Старуха-то старуха, но такой была я не всегда. Мне б глоток воды, милок, да мякиш на зубок.

— А пинка тебе под зад не дать, треклятая развалина? — Усмехнулся тут уж сам король, поглаживая свою бородку. — Всюду у меня учёт; просто так никто не пьёт. Катись отсюда, о мерзкая мегера, покуда ты цела… Не то — посеку главу твою я с плеч!

Всколыхнулись, встрепенулись от такой обиды узкие плечи; из груди раздался глухой стон. Привстала с сухого пня согбенная годами, холодами и жизненными невзгодами старушка, побагровела вся от незаслуженной боли и потрясла своею клюкой перед лицами изумлённых людей.

— Сейчас я ухожу. Однако через девять полных лун я возвращусь, и гнев мой будет ужасен. Всю злобу, всю ярость свою я обрушу на тебя, король, на род твой, и на всё королевство твоё — за то, что не подал ты глотка простой воды простому смертному; за то, что ухмылялся, насмехался надо мной и моей тяжёлою судьбой. Что же приключилось с тобой, король? Ведь ранее молва гласила, что справедлив и добр ты к страждущим королевства сего, и не только его, но и стран заморских. Не попросила я у тебя монет, и одёжей я своей довольна. Проклят ты за то, что не убоялся кары совести своей; за то, что не утолил голода прохожей.

Старуха немного помолчала и напоследок добавила ещё, с великой горечью на своих устах:

— Ах, жестоковыйный, жестокосердный король! Хотела прежде лекаря я преподнести тебе благую весть: ждёшь ты долгожданное пополнение в своей семье; таки понесла королева от тебя. Любишь ты её безумно, равно как и она. Десять долгих лет ты ждал; не ждал напрасно. Души не чаешь в детях ты, я знаю. Так посему ударю побольней, о чёрствый смерд. Я уколю тогда, когда ты меньше всего будешь ожидать беды, ибо память твоя коротка, когда дело не касается дворян. До мирян-мещан твоей персоне дела нет. Стало быть, неправду говорят о тебе в народе; купил ты их слова. Придёт и день, и час, но некому будет пасть на колени пред тобой, о жадный властолюбец; некому будет лобызать твои ступни, ибо настигнет и тебя мучительная участь да погибель, ведь и сам когда-то одряхлеешь, и найдётся тот, кто низвергнет тебя, потому что поймёт однажды люд истинное лицо короля, и доныне сокрытое невидимой вуалью лицемерия. О большем — умолчу; сам увидишь и поймёшь. Но раскаешься ли?

Старой женщины и след простыл. Король же сначала крепко задумался над сказанными ей словами, но после отмахнулся, как от комарья, более не придав им значения, и поскакал к воротам своего замка, дабы войти в свои покои и со всей нежностью приобнять свою жену, которая действительно оказалась беременной…

Итак, король и думать забыл об услышанном в лесу, а между тем родились у королевы две дочери, две прекрасные малышки. Устроил властитель пир на весь мир, на всё богатое королевство своё, но убогих, нищих не пригласил он к столу. И пока распоряжался король о яствах великих да празднествах долгих, некая женщина средних лет, в пёстром нарядном одеянии улучила момент и прокралась в святая святых, в сердце замка, в покои к королеве.

Королева отдыхала, умаявшись родами, а в колыбели тихо барахтались две очаровашки, две девочки-принцессы. Как-то никто не заметил, что во дворце посторонний, а стражника у покоев чужестранка одурманила так, что тот уснул крепким сном.

Стоит та женщина над колыбелью, стоит не с доброй целью. Её густые, длинные, иссиня-чёрные волосы волнисты и даже кудрявы; глаза черны, как дёготь. На пальцах скорее не ногти, но вытянутые, крашеные когти. Эта женщина слегка в теле, если не сказать — тучна. Ещё достаточно молода и даже красива, но не цветущий по ранней весне подснежник, а скорее дикая чёрная роза с крутым кипятком вместо характера.

Ах, этой женщиной была цыганка; цыганка Инзильбет. Страшной ведьмой была эта женщина; великой кудесницей и шарлатанкой. Прославилась она тем, что якобы похищала младенцев, укрывала в пещере и там поедала. Ходили слухи, что Крадущая детей поступала так из-за того, что её саму по молодости, когда ей было семнадцать лет, бросил молодой жгучий цыган из её же табора, но перед тем велел ей прервать свою беременность, ибо зачала, как она считала, в великой любви, но у избранника имелись свои намерения на будущее, и создание семьи в его планы не входило, потому что он был одинокий серый волк по своей природе. Цыгана забили до смерти камнями, а её саму изгнали из табора навсегда. И было это много лет назад; много вёсен минуло с тех пор, ибо весну любила Инзильбет и запомнила её крепче всех других времён года, ибо весной полюбила, весной зачала, и весной же потеряла, выпив злополучный отвар.

Много лет скиталась Инзильбет, и гнали её отовсюду, едва заслушав от неё же её историю. И озлобилась на весь белый свет, и стала жить в пещере да колдовать. С тех самых времён сглаз и порча были ей друзьями, а всем остальным — врагами. Детей она похищала, но есть не ела; умирали дети в пещере сами. Такова уж природа людей: приукрасить любую историю. И когда пересказывают друг другу, приукрашивают ещё пуще, и уже трудно отличить истину ото лжи.

В злобе своей цыганка научилась многому: помимо исконных родовых умений — гадания по руке и кофейной гуще, предсказаниям, раскладу карт на будущее, настоящее и прошлое — Инзильбет наловчилась перевоплощаться в зверя лесного и мышь полевую, и в птаху небесную, и в гадину подземную иль глубоководную. Она изобрела эликсир бессмертия и могла являться людям как в виде старухи (ей стукнуло сто), так и в виде молодой красивой женщины, коей когда-то и была.

Инзильбет могла проникать сквозь пространство и время; Инзильбет не могла умереть сама по себе. Её взгляда боялись ровным счётом все, от мала до велика. И страшна была она в гневе; ярость было ей не занимать. Она могла притвориться мёртвой, иль скелетом в лачужке; она могла пронзить кинжалом в самое сердце, не находясь рядом, напротив вас. Она умела душить человека на расстоянии: стоило ей вытянуть руку вперёд и начать сжимать свою ладонь в кулак, как обиженный ей человек тут же, не медля начинал хвататься за горло, краснел, как рак, кряхтел от недостатка воздуха в страшных муках и страданьях, падал на колени, корчился в агонии и предсмертных судорогах и, наконец, тяжело, но погибал. Душу погибшего цыганка, как правило, забирала с собой и та выполняла тот или иной её приказ — от мытья полов в её лачуге до сбивания с ног человека на дороге просто ради развлечения, ради забавы.