«Странное, конечно, поведение. Хотя выражение лица, скорее, одухотворённое, нежели эксцентричное, – неожиданно для себя отметила Варвара Мстиславовна. – Просто, видимо, как многие творческие люди, девочка больше живёт в своих мыслях, чем в реальности. Даже не замечает окружающих! Впрочем, кажется, тут все друг друга не замечают. Но всё же, похоже, она не просто фантазирует, – исследовательница мысленно попыталась встать на её место, представив себя, увлечённой работой по созданию собственного воображаемого мира. – Да, она не просто фантазирует, а… путешествует в том, что видит. Её собранность похожа на поглощённость новыми впечатлениями путешественника. Это, скорее, изучение новой реальности… путём «примеривания» представляемых событий на себя. Юная писательница не сочиняет, а как будто терпеливо ищет верное направление развития своей истории…».
Уделив должное внимание голубоглазой сочинительнице, взгляд педагога устремился влево, на мальчиков-близнецов, которые сидели недалеко от «творца-литератора», за второй партой первого ряда. Их возраст был несколько младше – одиннадцать-двенадцать лет. И с первого взгляда на них возникала странная ассоциация с пончиками, настолько они выглядели крепкими, энергичными и какими-то даже поджарыми. Коротко стриженные, ёжиком, волосы, казались взъерошенными и добавляли округлость их и без того круглым, белым с румянцем лицам. Они тоже были очень увлечены, но занятие их было другого рода: братья постоянно ели, складно орудуя столовыми приборами и множеством маленьких ёмкостей – чашек, мисок, стаканчиков, наполненных разной снедью. Вернее, можно было предположить, что это было что-то съедобное, так как определить сами блюда было невозможно в силу их маленького объёма. Но всё это по очереди, отдельно или, смешиваясь с другим содержимым, маленькими порциями медленно и методично поглощалось.
«Они не успели позавтракать или просто постоянно хотят есть? – задалась вопросом педагог. – Но зачем так много посуды – маленькой, различной конфигурации, больше похожей на игрушечную? В неё же ничего толком не вместишь? Почему не взять один контейнер и не положить туда несколько бутербродов. Зачем такие сложности? Может, это особый метод борьбы с лишним весом? Ребята, действительно, слегка полноваты».
Какое-то время, взирая на необычную картину, Варя сидела в недоумении. Однако, понаблюдав чуть больше, почувствовала, что эти странные манипуляции начинают завораживать, вовлекая её в загадочную игру. На мгновение видимая картинка сменилась подобной, в которой уже сама Варя, таким же образом, перебирая множество склянок, микроскопическими дозами смешивает разные вещества, достигая необходимого, точного, необыкновенно нужного в данный момент организму… вкуса. Внезапно, как озарение, появилась разъясняющая всё догадка… «Это вроде как дегустаторы! – решение задачи произвело эффект открытия. – Ну, надо же! Как я сразу этого не поняла? Ловкие, привычные движения, задумчивость перед тем, как приступить к поиску нового сочетания! И главное, – фиксирование на листке того, что ощущается на вкус. Как я могла перепутать такую кропотливую работу с обычным приёмом пищи? Только зачем всё это? Может, они создают свою особую классификацию? Но, в любом случае, в том, что я вижу, есть смысл! Когда я последний раз обращала внимание на вкус того, что ем? Кроме двух признаков: съедобное – несъедобное, больше ничего о еде сказать не могу».
Потрясённая неожиданным открытием, Варя уже с иным отношением посмотрела на сидящую за «дегустаторами» другую творческую группу.
По всем видимым признакам это была троица «художников». Им было лет по четырнадцать. Один – спортивного телосложения светлоглазый шатен – рассматривал множество предметов разной расцветки и фактуры: кору деревьев, материю, бумагу, лепестки цветов. Его движения были точны и скупы. От подростка исходила какая-то основательность, спокойная уверенность. Необычные вещи, судя по всему, ему поставляла девочка с тёмными, прямыми до плеч волосами и большими карими глазами. Она доставала из сумки экспонат за экспонатом и всё это в беспорядке раскладывала. Паренёк же находил между ними определённые сочетания, что-то из этого всего выстраивал и потом зарисовывал. А третья одноклассница – с кудрями смоляного цвета и тёмными, как угольки, глазами – мастерила. Присмотревшись, Варя увидела, что она приклеивала на картонные кружочки материал различной природы и формы: кусочки ткани, фрагменты коры, меха, мха и создавала, таким образом, рельефный коллаж – своего рода миниатюру.
«Здесь прямо конвейерное производство. Каждый дополняет друг друга. Всё-таки, я поторопилась с выводами относительно отсутствия сотрудничества. Оно просто не бросается в глаза, а существует на уровне молчаливого согласия. И какая увлечённость! Но, как они понимают друг друга без слов, создавая настолько странные вещи? Для этого надо иметь общие взгляды, единое восприятие мира. Все трое одинаково необычно мыслят? Удивительное единодушие! Но что они создают, зачем эти предметы? Украшения? Картины?»
Оставив на время возникшие вопросы без ответов, внимание педагога плавно перешло на следующий объект наблюдения – самую загадочную творческую группу, продукты деятельности которой ощущались с первых мгновений появления здесь. На последних партах первого ряда расположился квинтет: светловолосая девочка и четверо ребят. По виду им всем можно было дать около пятнадцати лет. Они тоже действовали без слов, но бесшумной их активность назвать было трудно: все ритмично стучали по крышкам столов, стульям, цветочным горшкам, стаканам, школьным принадлежностям – всему, что попадалось под руку. Получалась своеобразное биение, которое можно было бы сравнить с архаической музыкой, сопровождающей первобытные пляски или шаманский танец. И, как заметила Варвара Мстиславовна, постепенно эти звуки становились настолько привычными, что переставали замечаться, создавая странное ощущение …. тишины.
«Да! Тут просто головоломка! По согласованности и странности они, пожалуй, опережают своих одноклассников-художников. Вот уж где совсем не видно смысла! Хотя, нет, – на исследовательницу уже стала действовать необычная атмосфера, – если отстраниться от житейской прагматичности, которая во всём диктует необходимость практической пользы, то получается как раз наоборот. Смысл есть, раз так много людей самозабвенно этим занимаются». – Варя и не заметила, как от негативных оценок она постепенно перешла к поиску положительного начала в непонятных действиях учеников: «Даже более того, в этом усматривается чистый, незамутнённый прагматизмом смысл. Но, какой?… На что это похоже? Азбуку Морзе, если ритм воспринимать как закодированный в звуках язык. Оркестр, если за музыкальные инструменты принимать предметы, которыми они пользуются? Надо отдать должное, в творческом размахе и спонтанности им не откажешь. И какие удивительные выражения лиц! Всё же они не банально «стучат», извлекая звуки из всего, что шумит, а делают это обдуманно, глубоко погрузившись в свои мысли. Можно предположить, что они прислушиваются к мелодии души, ритму сердца и пытаются найти ей место в общем звучании! Получается, всё как раз наоборот, в этом – глубокий смысл! Такая аристократическая святая, бескорыстная бесцельность! Это как язык сердца!»
Отыскав рациональное объяснение загадочным действиям и ещё раз поразившись метаморфозам своих оценок, педагог перевела взгляд на коренастого с пышной копной, как стог сена, русых волос ученика, одиноко стоящего у окна. Внимательно всмотревшись, она увидела, что подросток, предположительно тринадцати лет, как оказалось, не просто неподвижно возвышался над подоконником, а вглядывался в растения, в обилии на нём расположенных в затейливых горшках. Сначала он неподвижно осматривал их, как будто что-то проверял, собирал информацию, потом начинал опрыскивать, подкапывать. И всё это осуществлял медленными, точными размеренными движениями. Было ощущение, что между цветами и человеком, ухаживающим за ними, происходил какой-то диалог: при его приближении, казалось, они слегка покачивались, при отдалении – никли. Варя почему-то окрестила его «хлеборобом», хотя уместнее было бы назвать садоводом. Но что-то в его деятельности вызывало в ней представления о древнем крестьянском труде, в котором имелась не просто любовь к земле и всему, что на ней произрастает, а какое-то непостижимое понимание сути живого.
