Правая рука болела. Раскрыв ладонь, я поднесла её к лицу и заметила прямо посередине глубокий порез, до сих пор не затянувшийся. Нет, не неестественно круглый, как у того музыканта, а вполне себе обычный – просто полоска длиной в пару сантиметров, из которой сочилась кровь.

Странно. Не помню, где я так крепко приложилась. Может быть, падая в обморок, пыталась схватиться за что-то острое или рассекла ладонь об асфальт?

А скрипач? А наркоманы с ножами и битой? Мне всё это… приснилось?!

Коснувшись подрагивающими пальцами виска, я простонала вслух:

– Чертовщина какая-то…

И тут же перебила саму себя. Да никакая не чертовщина, просто нужно меньше пить! Конечно, это был всего лишь сон. И даже сюжет узнаваем. Снова сборище криминалов, снова вспышка красной материи, которую я приняла за «утреннюю звезду», снова острое чёрное крыло…

Может, зря всё-таки я оставила верблюжью нитку дома?

Так, Ника, соберись. Подумаешь об этом позже, а сейчас надо идти в корпус. Заглянуть в ванную. Одеться во что-нибудь приличное и официальное. Наклеить пластырь на руку – где-то он был в чемодане. Можно ещё родителями написать, что у меня всё хорошо, но без подробностей…

Вторая кровать в моей комнате по-прежнему пустовала. Я не спеша разобрала вещи, что-то повесила в шкаф, что-то сложила в тумбу. Сходила в душ, чтобы стереть с себя остатки мерзкого сна, вымыла и высушила голову. Напечатала сообщение папе, потом маме, получила в ответ поздравления с первым учебным днём и стала собирать сумку к занятиям.

Когда я вспомнила про порез и отыскала в чехле-аптечке пластырь, было уже поздно. Странная рана затянулась, оставив после себя только глубокий белый шрам.

– Ты что такая пришибленная? – кокетливо подведённые Лизкины глаза внимательно меня изучали из-под контактных линз – на этот раз зелёных. – Голова болит?

– Что?.. А, да. Голова.

Что мне не нравится в институте, так это проходная. Во-первых, напрягает хамоватая копия тёти Шуры на охране, а во-вторых – этот странный, тёмный тоннель. Выныривая из него в светлый холл, я каждый раз чувствую себя отвратительно. На голову давит, в ушах гудит, по позвоночнику пробегают холодные мурашки, а руки и ноги немеют…

По пути в актовый зал, находящийся на третьем этаже, я чуть не заблудилась. Коридоры разветвлялись и петляли, и пропустить нужный поворот, особенно если торопишься, было проще простого. Я вздохнула с облегчением только когда увидела главный ориентир – большую портретную галерею. Пока я семенила по красной ковровой дорожке, на меня оценивающе взирали руководители и педагоги прошлых лет, а может и веков – сначала с портретов, потом со старых чёрно-белых фотографий. Один из первых ректоров, оказывается, носил графский титул, а в сороковые многие преподаватели принимали участие в Великой Отечественной и были запечатлены в военной форме и с орденами.

Широкие и высокие панорамные окна актового зала пропускали много света. Он струился по сцене, стекал вниз по ступеням на старый паркет и перепрыгивал солнечными зайчиками на спинки пластиковых стульев, покрашенных в три разных цвета: красный, синий и белый – в тон российскому флагу.

В первом ряду расположились преподаватели. Большинство уже заняли свои места, но два пожилых профессора остались стоять, оживлённо разговаривая. Я невольно засмотрелась на эту парочку, являвшую собой полную противоположность друг другу. Один из старичков – лысоватый, в мятом свитере, со всклокоченной бородой – что-то живо и энергично доказывал своему собеседнику. Прямо хрестоматийный персонаж, эдакий классический сумасшедший учёный. Другой – невысокий седовласый дедуля с приятной улыбкой – напоминал скорее аристократа. Аккуратная причёска, чистый, выглаженный белый костюм и такая же белая, изящная трость. Он так внимательно слушал своего товарища, что даже прикрыл глаза, и лишь иногда чуть заметно кивал в такт разговора.

Сначала мы заняли место на галёрке, но один из забавной парочки – тот, что с тростью – похоже, поймал на себе мой взгляд и помахал нам, чтобы мы пересели ближе. Мне достался красный стул, Яшке – синий, а Лизка села по другую сторону от меня на белый.

Кафедра с микрофоном пустовала. Тот, кто должен был произнести торжественную речь, задерживался. Студенты радостно галдели, обсуждая нечто, наверное, очень важное. Только первокурсники скромно жались и молчали.

– О, вон он идёт, – толкнул меня локтем в бок Яшка, – Иван Иваныч Кузнецов. Ректор наш. Сейчас начнётся.

Поглаживая висящий на груди поверх пиджака кованый медный ключ, к сцене чинно приближался мужчина средних лет. Несколько мгновений я разглядывала его, то отводя глаза, то снова сосредотачиваясь – и каждый раз испытывала странное чувство, которому поначалу никак не могла дать описание.

Да что же не так с этим человеком? Вроде бы ничего особенного: простой дядечка, роста среднего, не худой и не толстый, непримечательные, мягкие черты лица, стильный, но неброский костюм, уверенная походка… вот, поняла! Какой-то он слишком уж обыкновенный. Наверное, если бы нужно было нарисовать портрет абсолютно типичного, среднестатистического мужчины, точно получился бы он. Ни одной запоминающейся характеристики – сколько ни всматривайся, в памяти ничего не остаётся. Разве что этот странный ключ…

Иван Иванович тем временем встал за кафедру и несколько раз щелкнул пальцем по микрофону, проверяя звук:

– Ребята! Попрошу тишины. Рад приветствовать всех вас в стенах нашего института! И особенно – первокурсников. В этом году у нас очень интересный и перспективный набор. Все новенькие – на редкость способные и многообещающие дети. Уверен, что здесь они получат всё, что потребуется для раскрытия их талантов, и в будущем не раз порадуют нас своими успехами, – ректор сделал небольшую паузу, обводя зал взглядом бесцветных глаз. – Итак, я желаю вам продуктивного учебного года. У вас всё получится. Я же с удовольствием передам слово нашему многоуважаемому коллеге, который с сегодняшнего дня будет нести, так сказать, свет разума в ваши неокрепшие умы. Давайте поприветствуем его! Опаздывающие, прошу вас, не шумите, проходите скорее, занимайте места! Вениамин Валерьянович очень не любит, когда студенты опаздывают!

– Вениамин… кто?! – шепнула я.

– Валерьянович, – тоже шёпотом ответил Яшка, указывая украдкой на того самого миловидного старичка, который сразу мне приглянулся. – Наш препод по философии. Самый странный из всех. Уж не знаю, почему в этом году именно он раздаёт нам напутствия…

Кузнецов покинул сцену и направился куда-то к задним рядам, а седовласый дедушка, едва заметно поклонившись в ответ на наши нестройные аплодисменты, не спеша поднимался по лестнице. Ступал Вениамин Валерьянович мягко и неторопливо, выверяя каждый шаг как крадущийся кот. На середине пути и вовсе остановился, будто устал. Улыбнулся. Окинул отсутствующим взглядом зал – и тут я поняла, почему он идёт так медленно и странно. И почему он слушал своего коллегу, опустив веки, совсем не смотря на него. Светло-серые глаза профессора были затянуты мутной белой поволокой, в которой терялись, как в снегу, зрачки. Старик-философ оказался слепым.

Подумать только, и он поднимается на сцену один, без помощника, нащупывая мыском каждую новую ступеньку!

Я взвилась с места и подлетела к нему:

– Здесь ещё три ступеньки. Возьмите меня под руку!

– Студентов из группы «Ф» сразу видно! – снова улыбнулся дедушка, положив ссохшуюся морщинистую ладонь мне на плечо. – Однако не утруждайтесь, девочка. Садитесь. Я вполне самостоятельный.

В груди у меня что-то натянулось и заныло от тоски. Тут же стало ещё раза в два его жальче.

Подойдя к кафедре, старичок выключил микрофон. Его слегка шепелявящий голос без всяких динамиков довольно отчётливо разнёсся по залу:

– Как вы знаете, я философ. И я мог бы долго философствовать перед вами про дуализм этого мира, про свет и тьму, про бессмертных ангелов и демонов… но не буду. Не буду. Мне лень. Да и вы всё равно на слово не поверите. Проще взять и показать…