– Лиз, ты что, в третий раз хочешь остаться на первом курсе? – пожурила её я.

– Нет, вы как знаете, – в сердцах воскликнул Яшка, махнув рукой, – а лично я вымотался до смерти! Пойду в общагу отсыпаться!..

Я открыла рот, чтобы напомнить ему, что бессмертный при всём желании не сможет вымотаться «до смерти», но тут из коридора раздалось мрачное:

– На том свете отоспишься.

Вот те раз! Неужели препод никому-не-нужной истории искусств пришёл раньше времени?! Да ещё и застал прогульщиков с поличным! Какое неловкое вышло знакомство…

– В класс, – прохладный, я бы даже сказала безразличный, голос, но властный настолько, что не подчиниться ему невозможно. – Живо.

Все притихли. Пухленькая девочка сзади даже перестала хрустеть чипсами и спрятала подальше шуршащий пакет. Горе-прогульщики кубарем влетели в аудиторию, будто их вдуло шквалистым ветром.

Я узнала его – ещё раньше, чем он вошёл. В просторный зал ворвался запах жухлых листьев, приближающейся грозы и сладковато-кислой, свежей крови. Всё вокруг поплыло жаркими волнами, как вчера ночью, и я опять едва не потеряла сознание.

Больше всего на свете я боялась, что мои кошмары начнут сбываться.

С чего я вообще решила вчера, что он студент?! Сейчас, когда на его скулах и подбородке проступила однодневная щетина, он казался старше.

«Казаки» с цепями гулко стучали по полу. Насильно усадив несостоявшихся беглецов за первую парту – прямо перед своим столом – высокий блондин с бритыми висками, спустил с плеча плотный узкий чехол, расширяющийся книзу. Вытащил ежедневник в чёрном кожаном переплёте. Сел. Снял с обложки гелевую ручку с бурым содержимым внутри, прищурился, изучая студентов. Брови и ресницы у него были темнее волос, и по-особому оттеняли глаза, от чего становилось ещё сильнее не по себе.

Я невольно потупила взор и перевела внимание на его руки. Ногти обычные, светлые, коротко подстрижены. На запястьях нет ни повязок, ни пластырей, ни шрамов – в общем, ни единого намёка на недавние раны.

– Начну с главного: мою подпись подделать ещё никому не удавалось. Присутствие на парах отмечаю самостоятельно. Журнал заполняю исключительно красными чернилами, – он прервался, потом добавил с усмешкой. – Вообще-то я предпочитаю кровь девственниц, но в условиях сложившегося дефицита приходится использовать более доступные варианты.

Его тяжёлый взгляд выудил меня из общей массы студентов и словно поймал на крючок. Слегка кивнув, он улыбнулся незаметной улыбкой, которая была понятна только мне.

– Да, вы тоже садитесь, – бросил будто бы между прочим. Одногруппники, не успевшие занять места, покорно подчинились – как в зале суда. Через несколько мгновений и я, наконец, заставила негнущиеся ноги согнуться и опустилась за парту у двери – словно собиралась, едва вчерашний убийца отвернётся, бежать.

– Итак, – когда все расселись, музыкант невозмутимо откинулся на спинку своего кресла, крутя в руках красную ручку, – я тот самый препод по истории искусств. По новому, бесполезному предмету, который вам всем придётся волею судьбы в совершенстве освоить. Меня зовут Лев Станиславович Чернов.

Молчание наконец нарушилось, по аудитории поплыл шумок.

– Если у вас уже появились вопросы, задавайте вслух.

– А правда, что вы профессор? – пискнул вдруг кто-то.

– С чего вы взяли? – он обвёл взглядом зал и в два счёта определил говорившего. Музыкальный слух, наверное.

– Так в нашем расписании написано, – с опаской пояснила девчонка из группы «М». – Под вашей фамилией.

– Иван Иванович мне льстит, – холодно хмыкнул препод. – Ещё вопросы?

Все снова замолкли. В полной тишине шелестнули страницы журнала:

– Что ж, тогда давайте знакомиться с вами. Какой у нас тут состав?.. – его указательный палец с тяжёлым перстнем-пентаграммой проскользил по списку студентов. – Ого, целых пять фениксов на потоке. Примите мои соболезнования. Кто-то из пернатых знает, сколько у него спиралей ДНК? Анисимов?

– Шесть.

– Богданова?

– Четыре.

– Егоров?

– Семь.

– Карпова?

– Три.

– А у меня девять! – с гордостью выкрикнул Яшка, вскочив.

– Сыроежкин, сядь, тебя не спрашивали. Так, Антипова, ну а ты?

– Я… – поднявшись, я осеклась. Голос звучал тихо – вот-вот совсем сойдёт на нет.

О чём они вообще?! Какие ещё спирали? И почему так много? Разве у человека их не должно быть две?..

– Я не знаю, – выдавила я.

– У тебя… – на пару секунд он замер. Остекленевшие, неподвижные угольные глаза прожгли меня насквозь. Внутри тут же стало так холодно и некомфортно – будто я вернулась домой, куда в моё отсутствие залезли воры, распотрошили и перевернули вверх дном всё, что было так бережно и старательно расставлено по полочкам и шкафчикам, а потом удрали через окно, оставив его открытым. Я аж поёжилась.

Закончив копаться во мне, Чёрнов вздёрнул бровь и со вздохом заключил:

– У тебя все двенадцать.

В аудитории присвистнули.

– Вдвойне вам соболезную. Чародеева, особенно тебе. Неудачно ты осталась на второй год. Прежний состав был на порядок спокойнее.

– Да ладно, Лев Станиславович, вы преувеличиваете, – похоже, рыжая уже окончательно расслабилась, поняв, что выволочки за несостоявшийся прогул не будет. Выдув из жвачки большой розовый пузырь, она скопировала его вальяжную позу. Ну разве что ноги на учительский стол не положила. – Вообще-то Ника классная девчонка. Мы уже подружились!..

После пар за Лизкой приехал длинный чёрный «мерс» с блатными номерами и личным водителем. Или телохранителем?.. Глядя на накаченного молодца, мускулистые плечи которого едва помещались в рукава строгого костюма, я так растерялась, что забыла даже попрощаться или хотя бы спросить, что случилось с её «ауди». Уж не разбила ли она её вчера ночью?..

Сыроежкин, несказанно обрадовавшись отъезду одногруппницы, утянул меня в Александровский сад «освежиться». Ему торопиться было некуда – оказывается, он родом из Петрозаводска, поэтому тоже живёт в общаге.

Мы сидели на скамейке, усыпанной шуршащими золотистыми листьями, а перед нами бурлил в стеклянных бутылках, сверкая пузыриками, яркий напиток. Как и в прошлый раз, у меня красный, а у парня – синий. Несколько минут мы с наслаждением молчали – после суеты учебного дня хотелось просто отдышаться. Потом я всё-таки спросила:

– Что такое оргон?

– Об этом нам рассказывали на подготовительных. Если вкратце, то жизненная энергия, – в руках у Яшки появилась открывалка, и он ловко поддел одну за другой металлические крышки. – Топливо для души. Его называют по-всякому в разных традициях: аура, ци, прана. А оргон – это по-западному. В день по нашим карточкам можно купить в автомате одну порцию. Иногда студентам надо быстро и без «спецэффектов» восстановить силы – вот, например, как сегодня… Ты пей скорее! В физическом мире он почти сразу теряет силу.

Сделав несколько глотков, я снова зависла с бутылкой в руке:

– А зачем его делают разного цвета?

– Это не цвет, а частота вибраций энергии. Она соответствует состоянию, в котором люди находятся. На старших курсах мы научимся управлять всеми цветами оргона, но обычно у каждого человека есть какой-то один базовый, который он транслирует чаще всего. Сейчас в мире наиболее распространён зелёный – его излучают влюблённые, тоскующие, горюющие и те, кто в депрессии.

– Хм, ты уверен? Что-то уж слишком разные состояния. Я бы даже сказала, полярные. Одно дело – любовь, а совсем другое – горе…

– Они полярные в дуальном понимании мира, – умничал Яшка. – Но технически это всё один и тот же зелёный оргон. Просто его можно использовать по-разному – условно говоря, в негативном векторе или в позитивном. Но по модулю – в прямых скобках – это одно и то же. И если бы люди знали основы энергетики, то легко выходили бы из состояния горя в состояние любви. Им для этого ничего не требовалось бы, кроме осознания. Даже не надо искать где-то энергию или конвертировать её. Она уже у них в руках. И, что интересно, любовь будет такой же сильной, как секунду назад – горе…