По делу Линарди я работал еще с одним партнером. Мы нашли жену Линарди не просто в отчаянии по поводу судьбы ее мужа – она была еще и в ярости из-за размера выкупа. Его любовница рыдала в три ручья, сын захватил его кресло в офисе, его повариха билась в истерике, его сестры лаялись, и его собаки скулили. Вся эта театральщина разыгрывалась фортиссимо, и в конце концов мне показалось, будто меня накрыло приливной волной.

Вилла Франчезе была куда более спокойным домом. Мы с Паоло Ченчи посидели еще с полчаса, чтобы дать бренди улечься, раздумывая о том о сем. В конце концов слезы его высохли, он глубоко вздохнул и сказал, что раз наступает день, то ему нужно переодеться, позавтракать и отправиться в офис. Естественно, я, как обычно, отвезу его. И конечно же, я могу сфотографировать купюры. Он думает, что я, конечно, прав и что это лучшая возможность хоть что-то потом вернуть.

В этом консервативном доме завтракали в столовой – кофе, фрукты и горячий хлеб подавали под фреской с пастушкой в стиле Марии-Антуанетты.

К нам присоединилась Илария. Как всегда, молча положила себе на тарелку то, что ей больше всего нравилось. Ее молчание было формой протеста – в данном случае явным отказом здороваться с отцом. Даже ради приличия. Казалось, он привык к этому, но мне это казалось из ряда вон выходящим, особенно в нынешних обстоятельствах. Тем более что между ними не было вроде бы ни ссоры, ни злобы. Илария жила жизнью привилегированной дамы, не работала, по большей части путешествовала, играла в теннис, брала уроки пения, ходила по магазинам и на ленчи – все благодаря деньгам своего отца. Он давал, она брала. Иногда я думал – может, ее так злит зависимость от отца, что она яростно отказывается ее признавать – вплоть до того, что даже не пытается пристойно себя вести… Но она вроде бы и не стремилась никогда найти работу. Мне совершенно четко сказала об этом ее тетя Луиза.

Иларии было двадцать четыре. Свежее личико, чеканный профиль, не худая, с великолепно подстриженными и часто мытыми волнистыми каштановыми волосами. У нее была привычка поднимать брови и смотреть на кончик носа, как сейчас, когда она пила кофе, что, вероятно, отражало все ее взгляды на жизнь и, вне всякого сомнения, приведет к образованию морщин, когда ей стукнет сорок.

Она не спросила, нет ли новостей об Алисии. Она никогда не спрашивала об этом. Казалось, она злилась на свою сестру за то, что ее похитили, хотя никогда прямо об этом не говорила. Однако ее реакция на мое предложение о том, что не стоит ей приходить на корт в определенное время, быть там вместе с друзьями и с ними уходить, поскольку похитители могут потерять надежду от отсрочки в получении выкупа и еще раз нанести удар по той же семье с целью поторопить, была не просто отрицательной, но даже язвительной: «По моему поводу так суетиться не будут».

Ее отец был поражен этими горькими словами, но и она, и я поняли по его лицу, что это правда, даже если он сам никогда себе в этом и не признавался. На самом-то деле было бы куда проще похитить Иларию, но даже будь жертвой она, ее младшая сестра, папочкина любимица, все равно затмевала бы ее в глазах отца. Она продолжала с тем же молчаливым упрямством ходить в то же самое время в те же самые места, прямо-таки нарываясь на неприятности. Ченчи умолял ее не делать этого, но все без толку.

Я подумывал – может, она и в самом деле хочет, чтобы ее похитили? Чтобы отец доказал свою любовь к ней, как и к Алисии, продавая драгоценные вещи, только бы получить ее назад?

Поскольку она не спрашивала, мы не стали прошлым вечером говорить ей о том, что ночью будет передача выкупа. Пусть спит, сказал Ченчи, думая о предстоящем ему испытании и желая избавить дочь от этого.

– Возможно, Алисия будет дома к завтраку, – сказал он.

Теперь он посмотрел на Иларию и с огромной усталостью рассказал ей, что передача выкупа сорвалась и что теперь за Алисию придется собирать другой, больший выкуп.

– Другой… – Она недоверчиво воззрилась на него, не донеся чашку до рта.

– Эндрю думает, что мы сможем получить первый выкуп назад, но не сразу… – Он чуть ли не умоляюще всплеснул руками. – Милая моя, мы станем беднее. Это дополнительное требование дорого нам обойдется… Я решил продать дом в Миконосе, но даже этого будет недостаточно. Придется расстаться с драгоценностями твоей матери, как и с коллекцией табакерок. Остальное я должен получить в счет этого дома и имения, и если нам не вернут первый выкуп, то мне придется взять деньги взаймы под оливковую плантацию и придется потом выплачивать долг из дохода от нее, так что ничего у нас не останется. Земля, которую я продал в Болонье, чтобы получить первый выкуп, больше дохода нам не даст, и нам придется жить только на доходы от моего бизнеса. – Он слегка пожал плечами. – Голодать не будем. Мы по-прежнему будем жить здесь. Но ведь надо выплачивать еще пенсию слугам, пособия моим вдовым тетушкам, на которые они существуют… Нам предстоит борьба, моя милая, и я думаю, что ты должна об этом знать и приготовиться.

Она потрясенно смотрела на него, и я подумал, что до этого момента она не осознавала, что выплата выкупа – дело жестокое.

Я отвез Ченчи в его офис и оставил там наедине с телефоном вести мрачные переговоры с банком. Затем, переодевшись из шоферской формы в безликие брюки и свитер, я отправился сначала на автобусе, затем пешком к дому, где все еще могла продолжаться осада.

С виду здесь вроде бы ничего не изменилось. «Скорая» с тонированными стеклами все еще стояла у края тротуара на противоположной от дома стороне, карабинерские машины все так же парковались у тротуара как бог на душу положит, все те же карабинеры в фазаньих формах жались к ним, телефургон выбрасывал во все стороны провода и антенны, и комментатор по-прежнему говорил что-то в камеру.

Дневной свет лишал зрелище драматизма. Люди привыкли. Теперь сцена была не пугающей, а мирной, люди двигались шагом, а не короткими перебежками. Стадо зевак начало уставать.

Окна на третьем этаже были закрыты.

Я стоял в сторонке, засунув руки в карманы, взъерошенный, с местной газеткой под мышкой. Я надеялся, что у меня не слишком английский вид. Некоторые партнеры «Либерти Маркет» в гражданском выглядели совершенно сногсшибательно, но я всегда считал, что для меня малость ссутулиться и сделать праздный вид – лучший способ остаться незаметным.

Подождав немного и увидев, что ничего не происходит, я побрел прочь, разыскал телефон и набрал номер коммутатора в «Скорой».

– Энрико Пучинелли здесь? – спросил я.

– Подождите. – Послышался какой-то шепот, затем заговорил сам Пучинелли. Голос его звучал устало: – Эндрю? Ты?

– Да. Как дела?

– Все по-прежнему. В десять я на час оставляю пост.

Я посмотрел на часы. Девять тридцать восемь.

– Где ты перекусываешь? – спросил я.

– У Джино.

– О’кей, – ответил я и повесил трубку.

Я ждал его в ярко освещенном стеклянно-кафельном ресторанчике, в котором, насколько я знал, подавали макароны с милым выражением лица даже в три утра. В одиннадцать тут уже было полно посетителей, и я занял столик на двоих, заказав по порции феттучини, хотя сам есть и не хотел. Когда Пучинелли приехал, он с ужасом отпихнул от себя тарелку с остывшей едой и заказал яйца.

Он, как я и предполагал, пришел в гражданском. От усталости у него под глазами были синие круги, плечи поникли.

– Надеюсь, ты выспался, – саркастически сказал он.

Я слегка покачал головой, не говоря ни да, ни нет.

– Всю ночь у меня на шее сидели две важные шишки, – сказал он. – Они не могут пошевелить своими зажиревшими мозгами насчет самолета. Ведут переговоры с Римом. Кто-то в правительстве, видите ли, должен решать, но никто из правительства не желает пожертвовать ради этого сном. Ты бы, друг мой, спятил от всего этого. Треп, треп, треп, а толку – ни хрена.

Я сделал сочувственный вид и подумал, что чем дольше затянется осада, тем лучше для Алисии. Пусть продлится, пока ее не выпустят. Пусть ОН, в конце концов, станет реалистом.