Следует заметить, что в основе московского кафейного ренессанса, пришедшегося на год писательского съезда, лежит не только стремление городского руководства подобающим образом организовать место для досуга творческой интеллигенции и иностранных гостей столицы, но и исповедуемая советской гуманитарной богемой утопия новой счастливой Москвы, весе­ло — и по-земному — празднующей свое существование. В этом смысле характерным является приводившееся выше высказыва­ние директора кафе «Пушкин» (к сожалению, нам пока не удалось его идентифицировать) о будущем ресторанном «рае» в СССР. Не будет преувеличением сказать, что это гастрономи­ческое празднование жизни столичной творческой интеллигенцией проходило под знаком Пушкина, его веселой тени, вновь посетившей сей мир. Примечательно, что одним из главных культурных событий того года было обнаружение в Пушкинском Доме Академии наук СССР среди бумаг князя Олега Романова шутливой поэмы «Тень Фонвизина», представлявшей веселую, игровую ипостась Пушкина. В атмосфере сатирической журналистики 1930-х годов эта наполненная литературной полемикой гедонистическая поэма, судя по всему, приобретала особенно актуальное значение.

Вернемся в этой связи к крестному отцу кафе на Пушкинской площади, одному из лидеров советской журналистики и члену пушкинского Комитета Михаилу Кольцову (изображенному, как мы помним, на стене кафе журналистов в образе статуи Свободы). Именно против него, очевидно, и оказалась направленной атака борцов с пошлостью. В нашем распоряжении нет ответа Кольцова на запрос Кагановича, но примечательно, что в «Крокодиле», где работал брат журналиста Ефимов, в октябре и ноябре 1934 года были опубликованы тексты, в которых осторожно высмеивался пуристский запрет на крамольное для кафе имя. В одном из таких текстов, представлявшем собой пародию на советскую энциклопедию («КСЭ: Крокодильская совет­ская энциклопедия: словарь общеупотребительных выраже­ний, технических формул, названий ширпотреба и философских систем, а также вежливых обращений и транспортных терми­нов. Составлен по научным источникам, показаниям пострадавших и личному опыту авторов»), словарная статья «Пушкин Александр Сергеевич» включала в себя только два слова — «бывшее кафе» (№ 29–30). В другом фельетоне, описывав­шем воображаемые выборы делегатов в Моссовет от русских писателей-классиков, кандидатуру Пушкина коллеги по цеху заворачивают, потому что «его раскулачили! последнее кафе отняли» (№ 32–33, с. 11).

Как нам представляется, в этих шутках чувствуется глухое раздражение кольцовской «группы» литераторов и художников, направленное против партийных ханжей и гасильников. Саму же карикатуру, о которой сообщал Бэйрд, нам, увы, не удалось найти, но, скорее всего, она была, только ее следует интерпретировать не как осуждение пошлого выбора имени для кафе, но как невинную шутку в рамках развернувшейся дискуссии. В известной степени кампанию против «Кафе Пушкин» можно рассматривать как один из прообразов будущих атак на ироническую и юмористическую десакрализацию образа поэта.

С конца 1934 года становится очевидным, что шутить о назва­нии кафе уже нельзя, ибо «борьба с пошлостью» (в том числе и с «трусливо хихикающей») обрела новое, еще более зловещее звучание. 1 декабря 1934 года был убит Киров, в убийце которого, в соответствии с мифологической логикой Бедного, можно было разглядеть новую инкарнацию «фашистского убийцы Дантеса» — агента всемирной ползучей пошлости, получившей соответствующие политические клейма: «социал-фашистские пошляки», «кровавый пошляк»; «пошлое и либеральное хихи­канье»; «непримиримое осуждение всего звериного и грязного в поведении разложившегося троцкиста Дубавы, пошляков Развалихина и Файло» и т. д. Гиблым местом оказался и сам ресторанный трест Москвы, политически ошибшийся, по науще­нию арестованного в 1938 году Кольцова, с именем заведения: в 1936–1937 годы были расстреляны его руководители, известный чекист Ян Ольский и молодой директор Серафим Столпов­ский. Последний был обвинен в организации террористической группы работников Моснарпита, состоявшей из поваров и обслу­живающего персонала, целью которой, по словам Ежова, было отравление членов правительства при «первом ближайшем удобном случае, когда их попросят устроить какой-нибудь банкет» [18]. Горький до всего этого не дожил (умер в поселке Горки 18 июня 1936 г.), но, как известно, сразу после его смерти распространились слухи о его отравлении шоколадными конфетами, присланными ему из Кремля (так ли это было на самом деле, никто не знает, но, даже если и так, благодаря усилиям великого борца с пошлостью этот шоколад не мог носить имени Пушкина; впрочем, справедливости ради укажем, что в ассортимент мучнистых кондитерских изделий фабрики «Большевик» за 1936 год все-таки затесался бисквит «Пушкин» [19]).

Наконец, инцидент с «кафе Пушкин» интересен еще в одном, на этот раз чисто литературном и «тайном» контексте, связанном с изображением другого «именного» ресторана, в котором играет джаз и господствуют пошляки, дебоширы и приспособ­ленцы. Речь, конечно, идет о писательском ресторане «Грибое­дов» Булгакова, расположенном, как принято считать, в том самом Доме Герцена, где, по словам автора заметки в «Лите­ратурной газете», в 1934 году открылся «вульгарный» ресторан для писателей. Не слышатся ли в сатире Булгакова отголоски скандала о кощунственном кафе на углу улицы Горького и Пушкинской площади? Чем черт не шутит...

Замечательно, что для Булгакова, как и для его антипода Бедного, темы пошлости, чревоугодия, безобразий и приспособ­ленчества не только составляют единство (никогда не допускаю­щий пошлости Д. Л. Быков вообще называет «Мастера и Марга­риту» романом исключительно «о побеждающей все советской пошлости: о пошлости зла, о пошлости богемы, о пошлости всякого рода оправданий и всякого рода этических двусмысленностей» [20]), но и связаны с «угрозой» Пушкину как воплощению эстетической и нравственной правды, его памятником и образом Дантеса. В этом смысле известный эпизод с Рюхиным, со злобной завистью говорящим о Пушкине и его славе, заманчиво связать не только с «Юбилейным» Маяковского, но и с упоминавшимся выше стихотворением Бедного «Гений и пошлость», в котором есть тот же комплекс «пошлых» оценок и завистливых упреков великому поэту со стороны современных юнцов-литераторов. Булгаков, иными словами, «работает» в той же пушкиноцентричной системе координат, но с другими оценками и совершенно иным, хотя и не менее идеологическим, представлением о пошлости (в 1934–1935 годы он пишет четырехактную пьесу о последних днях Пушкина, в которой поэт не должен появляться — «иначе будет вульгарной»; в свою очередь, в трактовке Дантеса Булгаков не только отказывается от политической демонизации убийцы Пушкина, представленной у Бедного, но и от наивной вересаевской [здесь — пушкинистской] интерпретации убийцы как «опереточного бального офицерика»). Пушкин в шоколаде

Что стало с пушкинским кафе после того, как оно потеряло свое честное имя? В фототеке 1935–1936 годов есть фотография популярного кафе «Лето» на углу Пушкинской площади на месте снесенного храма Дмитрия Солунского, но оно открытое. Юрий Федосюк сообщает, что «Пушкина» переименовали в «Спорт» (с. 300). Потом это кафе «превратилось в закрытый ресторан [в Доме актера], куда попасть с улицы никто, кроме артистов, не мог» (МК, 21 октября 2012; об этом легендарном ресторане сохранилось много воспоминаний). Неожиданное и по-своему cимволическое воскрешение «кафе Пушкин» относится уже к середине 1960-х годов. О нем поет в знаменитой песне «Nat­halie» шансонье Жильбер Беко (Gilbert Bécaud; слова Pierre Delanoë; на странную связь этого кафе с прежним «Пушкиным» обратил внимание А. Ваксберг в книге о гибели Буревестника [21]):

Elle parlait en phrases sobres

De la révolution d’octobre

Je pensais déjà

Qu’après le tombeau de Lénine