— И тем не менее вы здесь! Вы кружите вокруг меня, морочите голову, дабы убедить: я должен подписать это, уничтожить то, поклясться в верности. Все, стало быть, идет не лучшим образом?

— Да, все пойдет не лучшим образом, но — для вас и только для вас. Ибо государство сумеет использовать ваше неповиновение и не только извлечет из него выгоду, но, среди оппозиции и мятежа, вы станете его не менее полномочным делегатом и представителем, чем были бы в своем кабинете, следуя его законам. Единственное изменение состоит в том, что вы желаете изменения, а его не будет. То, что вам хотелось бы назвать разрушением государства, на деле всегда будет оборачиваться для вас служением государству. Все, что бы вы ни делали, чтобы ускользнуть от закона, вновь обернется для вас силой закона. И когда государство решит вас уничтожить, вы узнаете, что это уничтожение не наказывает вас за ошибку, не сулит вам перед историей суетной гордыни мятежника, а превращает в одного из своих скромных и пристойных прислужников, на прахе которых покоится благо всех, и в частности ваше.

— Идите прочь, — бессильно выдавил я.

— Я уйду, но это ничего не изменит. Вы могли бы быть на моем месте, а я на вашем. Быть может, вы уже занимаете мое место.

— Уходите, — повторил я.

— До свидания. Я собираюсь во второй половине дня прислать за вами машину. Она подъедет к дверям и остановится. И не забывайте, — сказал он, внезапно возвращаясь к своим былым манерам, — «я добропорядочный гражданин; я служу государству!»; до чего удачная формулировка!

Потоки слюны затопили мне рот, но он уже исчез. Чуть ли не в тот же миг в комнату вошел Буккс. Он увидел разложенные на круглом столике бумаги и не церемонясь протянул руку, чтобы их взять. Я сделал было движе-ние, но наши взгляды встретились, и он сделал то, что хотел. Он был в своих довольно уродливых сапогах, которые, хотя и доходили до колена, подчеркивали его массивность и грубость. Я до крайности устал. «Очень хорошо, — сказал он, — пишите, продолжайте писать!» В ответ я пожал плечами. Я хотел бы сделать паузу: он занял место другого так быстро и с такой бесцеремонностью, что мне не удавалось вполне отделить их друг от друга. А кроме того, его присутствие меня изматывало, в его огромном теле было нечто давящее, настоящая гора, эквивалент, в камне и земле, моей усталости.

— Тяжелый день, — сказал он, показывая на свои изгвазданные сапоги, покрытые нагаром, обуглившимся мусором. — Похоже, вы не совсем хорошо себя чувствуете?

— Вы, кажется, не удивлены? — сказал я, указывая на бумаги.

— Из-за чего? Из-за этого? Я уже давно догадался, почему вы мучаетесь. Вы отбивались, вы не хотели видеть, что осуждаете то, что для вас ближе всего. Но логика взяла свое, ясность, доведенная до конца, выдала себя.

— О чем вы догадались? — спросил я, устало глядя на него.

— Я уже давно иду по вашим следам. Вы помните нашу первую встречу? С тех пор я знал вас и понимал, как вы себя поведете. У меня были о вас данные. Вы — особый случай.

— Случай?

— Да, — сказал он, покачивая головой.

— А чем этот случай так живо вас заинтересовал? Можете мне сказать?

— Да, могу ответить, ваш вопрос меня не смущает. С самого начала у меня были на вас, что верно, то верно, определенные, не слишком благовидные планы, я хочу сказать — виды, которые нравственность правящего класса квалифицирует как аморальные, когда речь идет об их противниках, и как исторические, когда они используют их сами. После своего возвращения я, как вы знаете, работал то тут, то там, в клиниках, чаще всего на подчиненных должностях, но также иногда подменял по службе своих старых товарищей, — врачебные круги менее других подвержены официальному давлению. Именно в клинике я и заметил вас в первый раз. Вы только что пережили приступ. Вы спокойно прогуливались по коридору. Почему же вы произвели на меня впечатление и даже озадачили? Не знаю. Быть может, виною ваша манера идти или смотреть. Да, вы фиксировали предметы вокруг себя поразительным образом, вы, казалось, с ними сцеплялись; ну вот, даже сейчас, в том, как вы меня рассматриваете, я нахожу то же выражение: это очень странно, можно сказать, что ваш взгляд привязывается к моему, хочет его коснуться; я заметил такое один раз у пациента в состоянии обморока: в тот миг, когда он приходил в себя, открывающийся глаз прилеплялся к предметам. Вы никогда не страдали падучей? — Я покачал головой. — После той встречи я спросил, кто вы такой; ваше имя стало для меня сюрпризом, и мало-помалу я пришел к убеждению, что наши дороги пересеклись не случайно. И я начал расследование. Мне разъяснили ваше положение, вашу болезнь. Я многое узнал о ваших семейных отношениях и о многом догадался. Да, в конце концов я зашел слишком далеко. Случай, говорил я себе, почти абсурдная возможность беспорядка и скандала. Может ли заново начаться самая что ни на есть старинная история и на сей раз стать управляемой, подручной? Во всем этом присутствовало, преследовало меня нечто смущающее. По правде говоря, я еще не отдавал себе отчета, чего я, собственно, хочу: я ходил вокруг да около, вас испытывал, ни на что не решался. В конце концов это вы открыли мне глаза: вы меня искушали. И это тоже странно. В подобной истории моя роль — стать вашим искусителем. Но это вы были для меня искушением, открыв мне, чего же я искал. Именно в тот момент, когда вы увидели меня насквозь, я тоже ясно увидел, получил откровение обо всем том, что планировал. Но вы заточили меня в моих планах и с этого мгновения их уничтожили. Ибо с того момента, как, заглянув за свою навязчивую идею, вы догадались, на что я мог бы вас подвигнуть, сделать это для вас было уже невозможно. Вы выбрались из старой истории и вернулись к себе. Быть может, это моя ошибка, быть может, я мог действовать осмотрительнее, более тихим, подспудным образом, подражая скорее терпению и вызреванию времени. Не столь важно: существенно, что вы не переставали все понимать, что ваша лихорадка знала все сама, а я всегда был у нее на службе, как бы ее инструментом. Так что я уже только и хотел, что от вас отделаться.

— К чему весь этот экскурс? — сказал я, ощущая все нараставшее утомление. — Все это врачебные истории. Вы претерпели профессиональную деформацию, и она постоянно возвращает вас к профессии, в которой вам было отказано, причем как раз потому, что вы не можете ее исполнять.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, оживляясь. — Это очередная насмешка? Почему ваши насмешки всегда до такой степени обидны и оскорбительны? Нет, это подведение итогов было необходимо, потому что сейчас все это позади; теперь я хочу быть с вами честным. Я как раз и пришел к вам, чтобы предложить открытое сотрудничество, настоящую совместную работу. Послушайте, — сказал он, как будто его слова стремились опередить мои, дабы застолбить свое отличие от моих мыслей, — не отвечайте, подождите. Правда в том, что вы мне необходимы. В один прекрасный день я объясню вам все, что уже сделано, с каких пор работают наши группы, в каких формах они действуют, какие перед нами перспективы. Вы не подозреваете, да и никто не подозревает, насколько источена гора: я сам — всего лишь звено, звено в единой цепи, в то время как тысячи цепей ищут друг друга и тайно смыкаются, дабы образовать силу, способную отменить все остальные.

— Зачем я вам нужен?

— Вы мне нужны… — повторил он, неожиданно смутившись. — Я мог бы вам сказать, что у нас мощная поддержка, свои агенты во всех кругах: в вашей пресловутой администрации, на всех уровнях, сверху донизу. Но мне не нужен просто еще один агент. Тем более что вы больны, обездвижены.

— Заложник?

— Да, — сказал он с внезапным возбуждением, — быть может, заложник. Я хотел бы не отпускать вас, оставить вас в этой комнате и приходить сюда время от времени. О! я говорю не просто так, я долго за вами наблюдал. У меня в картотеке множество касающихся вас документов. Вы не враг закона и, однако, хотите от закона отказаться, это крайне важно. Сам по себе ваш отказ меня не интересует. Я знаю сотни чиновников, которые предают то, чему служат. Но вы-то как раз не предаете: вы связаны с законом и больше ему не служите. Я смотрю на вас и нахожу на вашем лице все то, что ненавижу: доброжелательность, чуткость, смешанную с самой унизительной иронией, да еще и этот взгляд, ласковый, отрешенный, почти мертвый, тот самый, что перенимаю я, чтобы вас видеть. До чего все это оскорбительно! Но вы никого не оскорбляете. Напротив, я испытываю удовольствие, ощущение покоя, созерцая то, что так долго меня ранило. Видя вас, я не могу больше обижаться. Вы меня озаряете, вы меня не обжигаете. Вы — именно тот, кого я ищу.