Он жадно смотрел на меня, быть может, всего несколько секунд; затем, видя, что я не отвечаю, то ли внаклонку, то ли приседая, бросился ко мне на кровать, задрав колени вместе с сапогами прямо к моему лицу. Меня поразило, что его казавшееся чуть ли не безумным возбуждение увязывалось во мне с такой усталостью, будто мне пришлось сопутствовать ему в головокружительном подъеме из глу-бин депрессии, и из грезы, в которой он видел взлет, успех, примирение, мне было дано познать лишь удушающую, подобную его весу и способную парализовать меня массу. К тому же его смирение было слишком велико, он подсознательно унижал себя, думал, что обретет достоинство благодаря услужливости, покорности побитого животного; даже не так: он был всего лишь шкурой осыпаемой ударами лошади. Я отодвинулся и при этом движении заметил, что он спит. Тогда я убрал руку, он еще сильнее склонился вперед. Исходивший от его кожаной куртки душок пробуждал для меня все запахи дома. У него был изнуренный вид. Я подумал о той слишком медлительной и слишком возбудимой крови, которой он не доверял, которая, говорил он, была его госпожой и в этот момент одним махом его обуздала. До чего странный сон! Он навевал покой и на меня, это был сон комнаты, всего дома, мой сон. Сколько могло быть времени? Внезапно он выпрямился, взглянул на меня и встал на ноги. «Я измотан», — сказал он мрачным голосом. Он стоял и с сонным видом смотрел в сторону окна. «Пойду попрошу чашку кофе». Он все еще пребывал в неподвижности, в апатии, но мало-помалу, казалось, стал пробуждаться, я заметил, что он прислушивается. «Слышите?» — спросил он. Я действительно услышал что-то вроде приглушенного крика, своего рода ущербный кашель, которому никак не удавалось пробиться на свет.

— Это ваш товарищ. Я его уже недавно слышал.

Он послушал еще и явно был раздосадован, в плохом расположении духа.

— Надо его утихомирить. Скулит, как собака.

— Что с ним? — спросил я после того, как он несколько раз постучал по стенке; быстрые, беспорядочные удары, и они тут же остановили стенания. Он пожал плечами и вернулся на середину комнаты. — Но что вы собираетесь делать со всеми этими больными? Их-то, постучав в стену, не утихомиришь. А вы, что, если вас посадят под замок, если диспансер закроют?

— Диспансер, здесь? С какой стати его закрывать?

— Вас выслеживает полиция, вы отлично об этом знаете.

— Полиция? С какой стати они сюда явятся? Да и вообще, где они? Они вовсе не желают появляться, даю вам слово. Они даже не рыщут по окрестностям. Это не день полиции.

— Рано или поздно они придут, они всегда приходят. Вы, значит, не отдаете себе ни в чем отчета! Они знают ситуацию лучше вашего, и она их не пугает.

— Еще бы им не знать. Статистика говорит сама за себя. Наступил момент, когда болезнь выставляет себя напоказ. Контрольные комиссии выделили нам сегодня средства на открытие четырех новых центров. Завтра, возможно, понадобится пункт первой помощи на каж-дой улице. Никто больше не склонен изворачиваться.

— Что вы говорите? Но тогда… И вы здесь! В вас, Буккс, есть что-то от безумца. Но если они вам потворствуют, это еще хуже! Разве вы не понимаете, что они поддерживают вас только для того, чтобы пустить ко дну, их помощь вас погубит, а впрочем, они вам не помогают, это одна видимость: какими вы располагаете средствами? Какие меры можете принять? Вы не справитесь с ситуацией, они это знают, она вас сметет. Вы проиграете, проиграем мы все. Что вы собираетесь делать со мной?

— Вы хотите уйти?

— За мной должны прислать машину. Вы в курсе?

— Естественно, оставаться в этом доме — не слишком заманчивая перспектива.

— То, что вы говорите, весьма неприятно. Не я отвечаю за это решение. Если меня приказано эвакуировать, мне остается подчиниться.

— Как вам угодно. — Он собрал бумаги и рассматривал их с безразличным, почти наглым видом. — Ваш отъезд, само собой, настоятельно необходим. Ваша семья спит и видит, чтобы вы отбыли, в этом можно не сомневаться!

— Почему вы так говорите? Вы о чем-то догадались? Вы получили другое предписание? — Он все еще держал в руках бумаги и разглядывал их, явно не читая. — Ну же, по-дружески. Почему вы дали понять, что мой отъезд нежелателен? Откуда вы это знаете?

— Я ничего не знаю.

— Идите к черту! — сказал я, забиваясь в угол.

Он чуть приблизился.

— Если хотите остаться, то это проще простого: я подпишу свидетельство, что вы… больны, заразны. С этого мгновения никто не будет вправе заставить вас выйти, даже верховные власти.

— Но это превышение полномочий. Или же… скажите мне правду! Я требую, чтобы вы ее сказали. Вы поступаете со мной бесчеловечно, ваша предупредительность отвратительна.

— Я не удерживаю вас силой. Я подпишу бумагу только с вашего согласия.

Мы погрузились в молчание. За стенкой снова начал кашлять Дорт — действительно, омерзительный, грязный кашель, который душил сам себя.

— Каковы симптомы этой болезни? — Он мимикой изобразил неведение, что означало: «Я же, как вы сказали, не настоящий врач», — но могло означать и: «Прежде всего, не начинайте заниматься симптомами, вам они достаточно известны, они достаточно известны нам всем». — Посмотрите на это, — сказал я.

Плоть отсвечивала теперь кармином, это и отталкивало, и притягивало. Его руки пробежали мне по ребрам самым что ни на есть профессиональным образом, под стать рукам санитара; внезапно, дотронувшись до казавшегося невредимым бедра, он причинил мне резкую боль.

— Полиция! — сказал я тихим голосом, в ушах у меня гудело. — Сегодня утром они меня избили.

Он долго смотрел мне в лицо, потом несколько раз резко шлепнул по щекам. «Не закатывайте глаза. Я скажу, чтобы вам сделали влажное обертывание. Что это такое?» Вставая, он заметил, что я сжимаю в руке листок бумаги. «Покажите-ка!» Он попытался неожиданно у меня его выхватить. «Хватит!» — сказал я, отталкивая его. Потом, под одеялами, перечитал этот текст.

— Знаете, что это? Это шутка моего отчима, чтобы меня успокоить: письменное заявление, утверждающее, что нет никакой эпидемии, что я не подвергаюсь никакому риску!

— Это от вашего отчима? — И он отпихнул меня, норовя выхватить бумагу. Я его ударил.

— Вы зашли слишком далеко, — сухо сказал я. — Впрочем, тут нет ничего, помимо того, что я уже вам прочитал: «Я удостоверяю…»

— Мне хотелось увидеть его почерк.

— Самый обычный, как у всех и каждого, как у меня. — Издалека я показал его ему. — Знаете, почему я храню эту бумагу? Возможно, вы рассмеетесь. Это талисман!

— Талисман? Чтобы оберечь вас от эпидемии?

— Предположим, — сказал я, — что вы врач и пытаетесь лечить меня, рассказывая бог весть какие истории, но предположим, что вы и вправду ведете незаконную деятельность, что вы хотите прибрать меня к рукам, что что-то сломалось в этой стране, что болезнь стала вашим соумышленником; предположим, что вы оригинал о двух лицах. Если вы надеетесь успешно противостоять государству, не больны ли вы на самом деле? А если вы больны, все, что вы якобы делаете, не просто ли это марево, не знак ли того, что вы увязли? Но если вы — действительно отклонение, то есть чужды государству, то само государство — всего лишь обманка, построенная на лжи и лицемерии, и вы правы, вы боретесь за бóльшую справедливость, за подавляемую и несчастную истину; но если вы правы, вы все равно лишь инструмент государства, его рьяный, хотя и отвергнутый служитель, который претерпевает свое отторжение законопорядком, чтобы заставить закон жить и торжествовать; а если вы — этот служитель, то тогда служитель и мой, вы служите мне, заботитесь обо мне, и не имеет значения, как настоящий врач или врач без мандата — или заблудший, который ищет у меня гарантию своих грез. Я висельник на гвозде, и гвоздь этот — истина. И теперь я задыхаюсь, и никто меня с этого гвоздя не снимет, ни вы, ни кто-то другой: вот о чем напоминает мне эта бумага.

— Вы действительно принимаете меня за маньяка?