Дочка…до…ччч,– я разлепляю через силу глаза и понимаю, что это не мамин голос меня звал все это время. Это капающая вода… Вокруг темно, холодно и сыро. Подвал? Гараж? Склад? Ад?

Я пытаюсь встать, но тщетно- ноги и руки безнадежно завязаны в тугие узлы. Голова болит и кружится. От того, что я пытаюсь хоть немного ослабить путы, бьюсь об пол, как селедка. Все бессмысленно. Только силы уходят и появляются новые ссадины. Очередное неправильное движеие- и вот из глаз опять искры от прострела в плечевых суставах. Я могу так вырвать себе руку. Тем более, что у меня связки слабые. Как-то пришлось усиленно, за неделю, осваивать большой теннис для продвинутых. Мой спутник серьезно им увлекался- не хотела ударить в грязь лицом. Тогда мои усилия окупились- по прошествии двух недель наших отношений он подарил мне ключи от новенького Мерседеса. А сейчас смысл моих усилий? Глупо, Алёна, глупо. Успокаивайся давай. Но что наступит после успокоения? Отчаяние моего одиночества? Страх? Липкий, удушающий… Я снова брыкаюсь, теперь от злости на всю эту ситцацию. Почему я так попала? Зачем вообще я поперлась в этот чертов Ливан с Али? Снова затылком о бетон… Что ж, раз мне больно, значит я по крайней мере еще жива. А это уже полдела. За эту мысль я и уцепилась. Выжить… Любой ценой выжить. Выжить, вырваться отсюда всеми правдами-неправдами, а потом, на безопасном расстоянии снять штаны, нагнуться и показать всему их жестокому, то и дело утопающему в собственной крови региону свою натренированную задницу. Я скопила достаточно, чтобы «уйти не пенсию». Начну жить обеспеченной, спокойной жизнью подальше от всех этих арабов… Забуду о них, как о страшном сне… Только бы выжить… Выжить…

–Не верь. Не бойся. Не проси…– повторяю про себя, вспоминая первый завет Людмилы,– «и помни. Даже если ты стоишь по уши в дерьме и грязи в выкопанной под тебя могиле, а дуло его пистолета со взведенным крючком направлено тебе в голову, это далеко не конец. У тебя есть только один шанс умереть и миллионы шансов спастись. Всегда есть выход. Но нужно помнить- полагайся только на себя… У тебя больше нет союзников»,-повторяю себе под нос, как мантру…

Время идет. Мне кажется, что темное пространство вокруг сужается. Воздуха становится все меньше и меньше. Рук и ног уже не чувствую. Может это смерть, а я лежу в земле? Откуда мне знать, как оно на самом деле- оказаться на том свете? Куда я попала? Уж точно не в рай… Это чистилище? Ад? Мой персональный ад- одиночества, тьмы и беспомощности?

Силы и решительность бороться меня покидают с каждой новой минутой, проведенной в этом нестерпимом ваккуме. Я уже не личность, а просто пыль… Склизкая жижа, стекающая по полу обреченностью и пустотой. Мой мочевой пузырь переполнен и болит, и я каким-то чудом сохраняю последние остатки чувства собственного достоинства, чтобы не обделаться под себя и окончательно не превратиться в животное.

Потом я пойму, что все неслучайно. Меня ломали. Ломали с самого начала, чтобы сразу кинуть ломанной в жернова своей жестокой игры… Я пойму это несколькими часами позже- уничтоженная, почти сломленная, все-таки обмочившаяся под себя. Пойму по приближающемуся ко мне свисту. Шуточному, заигрывающему, задорному. Ритмичное отстукивание шагов по каменной лестнице- и мелодия мужским голосом себе под нос- когда я вслушаюсь в нее, мое сердце похолодеет.

Это та самая «мусейтара», которая играла в автомобиле за секунду до того, как Мишель получил в голову пулю, а я – прикладом по затылку. Он преднамеренно пел именно эту песню- посылая мне очевидный и недвусмысленный сигнал- ты ничто… ты не решаешь теперь ничего.

Дверь моей пещеры лязгнула, заскрипела и отворилась. Все, что я могла, повернуть голову вбок- и увидеть перед собой шикарную начищенную обувь. Остальное попросту было вне поля моего зрения. Микропомещение с неприятным спертым воздухом наполнил запах шикарного парфюма- аромат роскоши и жестокости. Не знаю, мне почему-то в тот момент показалось, что жестокость пахнет именно так.

–Бонсуар, шакраа (араб-франц.-привет, блондинка),– сказал он глубоким, слегка хрипловатым голосом на смеси французского и арабского. Ливанская манера. Такую не перепутаешь ни с какой другой в арабском мире. Только они так мелодично тянут «а» в сторону «э» во всех словах.

Я молчала, понимая, что моего ответа никто не ждет.

–Сейчас тебя развяжут и помоют. И ты будешь послушной. Или эта камера станет для тебя мавзолеем,– усмехнулся себе под нос,– вы в России любите мавзолеи, не правда ли? Ленин до сих пор лежит на Красной площади?

Последние слова, по его мнению, очень смешные, он сказал с имитацией славянского акцента. Была бы я поглупее, постаралась бы, как-нибудь исхищрилась и вывернулась, чтобы на него посмотреть, бросила бы презрительный взгляд. Самонадеянный урод. Такие всегда глупо шутят и сами же смеются над своими несмешными шутками. Впрочем, я была не глупой, а умной. Поэтому просто молчала и слушала, пытаясь предугадать, что меня ждет…

Он ушел, а я выдохнула с облегчением, что не пришлось снова смотреть в его пустые глаза.

Не прошло и минуты, как в помещение снова вошли. На этот раз их было двое. Они развязали мне узлы на ногах и подзатыльниками заставили встать. Сделать это с первого раза не получилось- ноги были затекшими и ватными. Я их не чувствовала. Когда кровь немножко разгулялась по онемевшему телу, с третьей попытки мне все же удалось удержаться в вертикальном положении. Ужаснее всего было то, что во время всех моих попыток ни один, ни второй даже не подумали мне помочь устоять. Я была похожа на матрешку-неваляшку…

Пинком в спину меня потащили на выход. Голова все еще болела и кружилась, во рту был едкий металлический привкус, а перед глазами- плывущая пелена. На влажной лестнице я пару раз чуть поскользнулась и почти упала, но грубые тыканья в спину заставляли меня каким-то чудом удерживаться и двигаться вперед.

Мы поднялись наверх- и холодная, неоновая яркость светодиодных ламп ударила болезненной резкостью по глазам. Только проморгавшись, я поняла, что оказалась в огромной ванной, покрытой плиткой, скорее напоминающей помещение на скотобойне, чем место для человека.

–Снимай штаны!-на ломанном английском сказал один из экзекуторов.

Я мысленно надеялась, что больше ничего снимать не придется, но даже факт того, что я осталась перед ними в трусах и едва прикрывающей бедра белой рубашке, уже дезориентировал и унижал. А мне казалось, меня мало уже что может заставить испытывать эти чувства… Вот так всегда с нами. Мы самонадеянно убеждены, что пуганые . Глупцы.

Не церемонясь, меня прямо в оставшейся одежде поставили к стенке, как под расстрел, и тут же начали со всей дури обливать мощной струей холодной воды из шланга. Вода лилась грубым потоком мне на лицо, грудь, ноги. Рубашка прилипла к телу и видимо, уже ничего не скрывала. Я понимала, что со стороны наверняка выгляжу как общипанная курица. В голове пробежала мысль про утреннюю укладку. Даже усмехнулась себе под нос, но тут же закашлялась, потому что очередная ледяная струя ударила мне прямо по лицу.

Зачем такое издевательство? Если я была товаром, то могли бы дать возможность принять нормальный душ…

Вода все била и била по телу, оставляя после себя болезненные ощущения. Я не выдержала. Слезы непроизвольно начали капать из глаз. Но я радовалась хотя бы тому, что была мокрой с ног до головы- и их, должно быть, не видно… Не хотела, чтобы эти укурки поняли, что я плачу.

–Бикяффи (араб.-достаточно),– раздалась в помещении жесткая команда.

Струи затихли. Я стояла, опираясь о стену, вся скукоженная, полусогнувшаяся. Не в силах поднять голову на вошедшего. По шагам, отбивающим эхом по фаянсовой поверхности «скотобойни», было понятно, это тот самый, кто приходил за мной в подвал.

Я все не решалась поднять голову. Еще одно правило от Людмилы. «Если рядом с тобой неадекватные мужчины, лучше не провоцировать… Самая большая провокация- смотреть им в глаза. Не смотрите им в глаза. Вы можете увидеть там собственную смерть…»