Василий укутал бушлатом застывшие от гуляющих по полу сквозняков ноги, накрылся с головой одеялом и, слушая завывания ветра, вдруг представил, каково сейчас тем, кто находится в ШИЗО. Старожилы «Глухариного» рассказывали, что тёплый воздух в три камеры изолятора попадал через узкие решётки в дверях из тамбура, где топилась небольшая печка. Кроме охраны, туда никто не имел право заходить, и в их обязанности входило топить печь. Охранникам, конечно же, лень было ходить по морозу подкидывать дрова, и они шли на хитрость: засовывали в печь старую телогрейку, от которой из трубы шёл дым, но тепла от неё, конечно же, было не много. Хлеба проштрафившиеся заключённые, как и везде, получали вдвое меньше положенных четырёхсот граммов, вместо кипятка – холодную или чуть тёплую воду, а о положенной по норме один раз в три дня горячей пище даже речи не было. Поэтому зимой после нескольких суток, проведённых в таких условиях, мало кто выживал. А сейчас, должно быть, печь там и вовсе не топилась. Оставалось надеяться, что в изоляторе никого нет. С этой мыслью Василий надолго провалился в сон.
Разбудил его обеденный набат, глухо доносившийся откуда-то издалека. За окном всё так же крутился и завывал снежный вихрь. В едко накуренном бараке царил всё тот же полумрак. Единственная лампочка в тамбуре тускло помаргивала. К вою пурги примешивался ещё какой-то непонятный гул.
Николай лежал на своём месте и курил самокрутку. По правилам курить на территории лагеря разрешалось только в специально отведённых местах и за курение на нарах можно было запросто угодить в карцер, но почти во всех лагерях надзиратели закрывали глаза на это нарушение, потому что пожары в лагпунктах случались крайне редко и в основном по другим причинам.
– Не знал, что вы курите, – удивился Василий, за всё время ни разу не видевший соседа курящим. – А что это за звук? Или это у меня в голове гудит?
– Дизельный генератор запустили. Наверное, где-то на линии провода оборвало. А курящим вы меня не видели, потому что курить было нечего, – он любовно посмотрел на самокрутку. – У латышей вот в шахматы выиграл пачку махорки, теперь курю.
– Ну у вас и выдержка! – улыбнулся Зверев. – Насколько я знаю, курящим трудно без папирос.
– Трудно. Но купить пока не на что, а просить не приучен.
У меня на этапе вещмешок жулики увели, вот и остался гол как соко́л. Ни сменки, ни курева. Уж как чутко сплю, и всё равно ночью увели хабар. Виртуозы, мать их…
– А в игре что на кон ставили?
– Месячный паёк сахара.
Похлебав на обед пустых щей из кислой капусты, снова разбрелись по своим углам. Василий тоже собирался лечь отдыхать, но латыш Юрис, когда-то, по его словам, занимавший призовые места по шахматам в своей родной Риге, никак не мог смириться с поражением и потащил Николая играть в шахматы. Все «лесные братья» собрались болеть за своего товарища. Николай же сидел за столом в одиночестве. И Василий не мог не остаться поддержать его.
Землячество в лагерях ГУЛАГа было развито очень сильно. В любом лагере на территории необъятной Советской страны, когда приходил этап, Василий Зверев всегда наблюдал одинаковую картину: после того как всех пересчитали, обыскали и прочее, к вновь прибывшим подходили латыши, азербайджанцы, евреи, чеченцы, таджики, забирали своих и помогали им устраиваться на новом месте. И только русские всегда оставались одни. Как слепые котята, они тыкались в разные бараки, ища себе место, а такие же русские люди равнодушно глазели на них и даже не пытались помочь. Василий наблюдал из лагеря в лагерь одно и то же, и ему было обидно и больно за свою нацию. Сам он всегда подходил к новичкам и по мере сил помогал им освоиться и объяснял что к чему.
Вот и сейчас за Николая болел только его сосед по нарам, но позже к Василию присоединился ещё малолетний Сашка, сидевший за конокрадство. Он с любопытством следил за игрой, пытаясь уяснить правила, и постоянно отвлекал игроков своими вопросами.
За два часа было сыграно три партии, в двух из которых Николай вышел победителем, выиграв ещё одну пачку махорки. Наконец, пожав друг другу руки, игроки разошлись.
– Где вы так хорошо научились играть? – просил Василий, забираясь под одеяло и пытаясь унять голодное урчание в животе.
Николай прикурил у соседа сверху самокрутку и медленно выпустил струйку дыма.
– Здесь же, в Обдорске, научился. Мы радиостанцию охраняли. Она располагалась в доме бывшего купца. От прежнего хозяина шахматы остались. Вот меня и научили. Увлёкся. Потом даже в соревнованиях участвовал.
В животе Василия снова что-то неприятно сжалось, защёлкало и громко заурчало. Он болезненно поморщился:
– После этой капустной похлёбки у меня в желудке чёрт-те что творится и ещё больше есть хочется…
– Хоть что-то дают, и то спасибо, – усмехнулся Чупраков. – Могли бы и вовсе не кормить. Сами знаете. Кстати, ненцы капусту совсем не терпят. В Обдорске после восстания, пока шло следствие, под арестом и русские, и ненцы долго сидели, так их одной капустой кормили. Из русаков ни один не помер, а привычные питаться мясом и рыбой самоеды почти все животом маялись и мёрли как мухи.
– Я не понимаю, как ненцы вообще умудряются выживать в этом адском краю.
Василий скривился от нового желудочного спазма, достал из кармана кусочек хлеба, оставленный на ужин, закинул в рот и принялся медленно жевать.
– Ну, тут вы не правы, – возразил Николай. – Этот край удивительный, по-своему красивый и очень богатый. Не зря же ещё в старину сюда купцы со всего мира приезжали. Ненцы живут здесь тысячи лет и отлично приспособлены к местным условиям. Это их дом. У них свой образ жизни, своя культура, и без нас они отлично бы обошлись, а вот мы без их Севера теперь уже никак не обойдёмся.
Немного помолчав, Василий со вздохом кивнул:
– Да, вы абсолютно правы. Я ещё в тридцать шестом году слышал, что предстоит большая работа по строительству в Западной Сибири. Говорили, что здесь разведаны большие запасы полезных ископаемых и скоро будем строить целые города и заводы в северных широтах. Помню, тогда ещё подумал, что ни за какую зарплату не поеду что-то строить в какие-то необжитые северные края. А вот поди ж ты!..
Николай рассмеялся:
– Вот и я когда-то думал, что никогда больше не буду кормить северных комаров!
К вечеру, отдохнув и отоспавшись, народ в бараке заметно оживился. За игровыми досками шли горячие баталии, отовсюду слышались разговоры, в углу у блатных шумно, с прибаутками шлёпали в карты. Когда окна барака заметало снегом больше чем наполовину, дневальный со своим помощником выходили очищать их от снега и попутно расчищать крыльцо. Для бригадников же самой большой проблемой сейчас был поход в туалет. По малой нужде выскочить за барак – ещё полбеды, но пробираться по снегу к зданию туалета в обрезанных валенках – это было тяжкое испытание. После таких вылазок приходилось долго отогреваться у печи.
Несколько раз в барак заходил Степаныч. Стряхнув с шапки и полушубка снег, он грелся у печки, цепким взглядом осматривая обстановку, потом прохаживался по центральному проходу, заводя, по своему обыкновению, пространные разговоры на разные темы. Общался с блатными, которые как только получали сигнал о появлении в бараке надзирателя, тут же прятали карты. Один такой разговор Степаныча с Климом почему-то очень заинтересовал Чупракова. Василий как раз рассказывал соседу один забавный случай в Крыму, который приключился у них с женой во время медового месяца, как вдруг Николай осторожно, чтобы никто не заметил, дал ему знак замолчать и, не поворачивая головы, стал сосредоточенно к чему-то прислушиваться.
– …Вот у Колоскова в первом такие сюжеты – глаз не оторвать! Против твоих – прямо Третьяковская галерея! – со смехом говорил Степаныч.
– Колос фармазонщик[7], ему без блеску никак, а вору мишура ни к чему! – в тон надзирателю весело ответил Клим.
– Ну да, ну да… – покивал Степаныч. – Ну, смотрите тут! Не балуйте!
