Запивая пресную пшёнку сладким кипятком, Василий смотрел на хмурые, сосредоточенные лица соседей, вспоминал свой сон, и впервые за долгое время ему захотелось с кем-то поговорить. Просто поговорить. О погоде, доме, жене, о будущем. Четыре года, проведённые в заключении, он не думал о будущем. Он просто пытался выжить в замкнутой и сложной биологической системе под названием ГУЛАГ, где хищники разных видов грызутся между собой и безжалостно, с остервенением пожирают более слабые виды, а те любыми способами пытаются выжить, уворачиваясь, прячась и подставляя друг друга под острые клыки хищников.
В этой биосистеме трудно остаться собой. Трудно не растерять человеческие качества – честь, совесть, жалость, сострадание. Мало кому это удаётся. И ему не удалось. Нет, он никого не оговорил, никого не предал и не пытался выжить за счёт кого-то, но огрубел душой и разочаровался в человеках. Он так и не узнал, кто написал донос, из-за которого ему, не разбираясь, просто нарисовали десять лет исправительно-трудовых лагерей, но с первых дней заключения он почти перестал говорить с людьми. На вопросы старался отвечать односложно либо использовал минимальное количество слов и, за очень редким исключением, сам ни к кому не обращался. И не раз ему довелось убедиться, что это было правильно. Не раз и не два на его глазах просто за произнесённое в разговоре слово «побег» или упоминание имени вождя всех народов люди получали новые сроки или становились к стенке. Провокаторы и стукачи, работающие за миску супа или дополнительную пайку хлеба, тут же сдавали болтуна следователю. А стукачом и провокатором может быть любой сидящий за этим столом. Заповедь арестанта: «Никому не верь, никого не бойся, ничего не проси», услышанная им ещё в первые дни заключения, твёрдо сидела в мозгу, но оттаявшая за эти дни душа требовала общения.
БАМ-БАМ-БАМ – снова ожила рельса на кронштейне у проходной.
– Развод! Развод! – послышались выкрики бригадиров, и звон ложек о тарелки многократно усилился.
На ходу доедая и допивая, все заторопились к выходу. Надзиратели поторапливают, но внимательно следят за тем, как сдают посуду в окошки посудомоям, чтобы никто ничего не унёс с собой.
Василий тщательно собрал остатки каши кусочком хлеба, закинул в рот и через минуту выбежал на длинную улицу между бараками, где заключённые уже строились побригадно. Когда все три бригады были построены, металлический набат наконец умолк. Началась перекличка.
Отозвавшись на свою фамилию, Василий стал разглядывать низкое свинцовое небо и обглоданные глухарями верхушки сосен за периметром лагеря. Не зря всё-таки лагерь назвали «Глухариный». Глухарей здесь и в самом деле было много. Места дикие, богатые зверем, рыбой, птицей, а главное – полезными ископаемыми, которые ещё до войны нашли здесь советские изыскатели. Взгляд опустился на торчащие из-под мокрого серого снега груды бухт колючей проволоки. Ещё на перекличке у вагона в день прибытия Василий обратил внимание на неубедительное ограждение лагеря, которое было сделано кое-как, что называется, «для галочки».
Содержалось в «Глухарином» всего около трёхсот пятидесяти заключённых, размещавшихся в трёх бараках. Ларёк, почта, обувная мастерская, камера хранения – все эти имеющиеся в каждом лагере заведения здесь располагались в одном небольшом строении. В другом точно таком же здании помещались оперчасть и медсанчасть. В самом центре лагеря – небольшой штрафной изолятор с деревянными коробами-«намордниками» на окнах. Каждая постройка аккуратно побелена, везде проложены широкие дощатые тротуары с ливнёвками. Установленные по периметру и в центре вышки тоже сколочены добротно, но разделённое предзонником[2] наружное и внутреннее ограждение было низкое, вкопанные столбы не тёсаны и тонковаты, а ряды колючей проволоки набиты кое-как и местами сильно провисли. Ничего удивительного. Бежать отсюда было бессмысленно. Беглецу в этих местах не выжить.
Перекличка закончилась. Нарядчик Тарпилин стал поочерёдно выкрикивать фамилии бригадиров, и те со своими бригадами, выстроенными колоннами по пять человек, шли к вахте и под конвоем уходили на работу за зону.
– Сновецкий! – наконец прозвучала фамилия бригадира Альберта, и сто пять человек бригады номер три, в которой числился и Василий Семёнович Зверев, колонной подошли к вахте. Тарпилин доложил заместителю начальника лагпункта, куда направляется бригада. Тот глянул в свой список и дал знак начальнику конвоя.
Начальник конвоя Лапин, которому заключённые за синюшного цвета, вечно опухшую с похмелья физиономию дали прозвище Слива, кашлянув, зычно пробасил:
– Бригада, внимание! Переходите в распоряжение конвоя! Все требования конвоя выполнять безоговорочно! Идти по пять человек! Никаких разговоров! Из строя не выходить! Конвой стреляет без предупреждения! Первая шеренга – шагом ма-а-арш!
Открылись высокие лагерные ворота, и колонна под яростный лай бегающих на цепи в предзоннике собак в сопровождении шестерых конвоиров вышла за зону и направилась к инструментальному складу – небольшому домику метрах в тридцати от лагеря.
Пока шли, Василий по привычке внимательно рассмотрел конвой и в очередной раз убедился, что на «Пятьсот первой», как и во всех лагерях ГУЛАГа, почти сорок процентов вооружённой охраны – это так называемые самоохранники. Из шести конвоиров у двоих не было знаков отличия. Это и были самоохранники, которых набирали из числа заключённых. Из-за острого недостатка охранников в лагерях в нарушение всех правил, а может, по какому-то секретному распоряжению их численность пополнялась за счёт «проверенных» заключённых, кому можно было доверить оружие. Обычно это были самые настоящие отбросы общества, ничуть не лучше, а, пожалуй, даже хуже уголовников. Злые, жестокие, без совести и стыда, они при любой возможности издевались над простыми работягами, выслуживаясь перед начальством. Жили самоохранники в бараках охраны за зоной, что по правилам тоже было категорически запрещено, питались вместе с охраной и делали всё, чтобы не попасть обратно в барак к заключённым, где и условия, и питание намного хуже, и к тому же за их бесчинства могли спросить, что называется, по полной. Держаться от самоохранников нужно было подальше, поэтому Василий всегда внимательно за ними следил.
Получив у инструментальщика лопаты, кирки, топоры, пилы, колонна двинулась вдоль железнодорожной насыпи к месту работы, которое находилось километрах в шести от лагеря. По правилам, если расстояние от лагеря до места, где работает бригада, более пяти километров, заключённых доставляют транспортом, но здесь это правило не соблюдалось. На «Пятьсот первой» вообще многое было по-другому. Сейчас вот похмельные конвоиры не срывали злость на заключённых, а угрюмо топали с двух сторон колонны, почти не обращая внимания на разговоры в строю. Уже два раза за время своего здесь нахождения Василий видел, как охранники заходили в толпу заключённых с оружием, что категорически запрещалось уставом. А во время работы конвоиры запросто могли угостить спиртным, например, своего земляка из заключённых.
Идти по утоптанной, подмёрзшей за ночь дороге было легко. Тёплый южный ветер, набирая силу, всё быстрее гнал низкие клубящиеся тучи, и скоро на востоке прорезалась узкая светлая полоса.
Всё ещё пребывая в каком-то мечтательном состоянии, Василий вглядывался в голубоватую ленту на горизонте и видел в этом доброе предзнаменование: будто тяжёлые тёмные тучи над головой – это его нынешнее, лагерное существование, но там, вдали, всё ярче сияет и приближается вольная, светлая и счастливая жизнь.
– Сейчас самое хорошее время в этих краях, – вдруг послышался рядом чей-то тихий голос. – И ещё осенью, во второй половине сентября. Ни сильных морозов, ни комаров, ни мошкары. Обь пока не полностью вскрылась ото льда, ещё пару недель заморозки и метели будут, а с середины июня начнётся настоящее лето и комары.
Василий повернулся на голос. Справа от него шёл Николай – высокий, широкоплечий мужчина лет пятидесяти, бывший военный, попавший в плен и отсидевший полтора года в концлагере Дахау. Бывшим пленным больших сроков обычно не давали, но, с его слов, во время следствия у него произошёл какой-то конфликт со следователем, и получил он в итоге пятнадцать лет. Они прибыли сюда одним этапом и спали в бараке на соседних нарах. Василий, как всегда, ни с кем не общался, но внимательно слушал, что говорят вокруг, и уже многое знал о «Глухарином» и его обитателях.
