Посвящается моему другу,

Вадиму Николаевичу Гриценко

Давно, очень давно Василию не снились сны. Он даже не мог вспомнить, когда это было последний раз. А вот сегодня приснился. И какой! Аня, его любимая Анечка в красивом вечернем платье сидит за роялем в их просторной гостиной на Садовой. Её пышные каштановые волосы небрежно рассыпаны по плечам, глаза чуть прикрыты, на губах застыла мечтательная улыбка. Тонкие длинные пальцы плавно скользят по клавишам. Она играет «К Элизе» Бетховена. Это её любимое произведение. Вокруг полно гостей, и все глаза устремлены только на неё. А он сидит среди друзей на диване в элегантном чёрном костюме, с бокалом шампанского и, затаив дыхание от распирающего грудь счастья, смотрит на жену. Скоро у них будет ребёнок. Под красным шёлком платья уже просматривается округлившийся живот…

Замечательный, волшебный сон рассыпается и тает, как песчаный замок под нахлынувшей волной, и назойливое БАМ-БАМ-БАМ всё сильнее ввинчивается в сознание, прогоняя остатки прекрасного видения. Василий ещё пытается зацепиться, удержать уплывающий сон, но металлический набат безжалостно возвращает его в ненавистную реальность.

– Подъём! Вставайте! Подъём! – слышится приближающийся голос дневального. Выкрики сопровождаются отдающимися в мозгу ударами палки по перекладинам двухъярусных нар.

Василий откинул видавшее виды байковое одеяло и медленно сел, опустив замотанные в портянки ноги на деревянный пол.

В бараке невыносимо жарко. В неясном свете, пробивающемся снаружи через зарешёченные окна, кряхтя и кашляя, копошились заключённые его третьей бригады. Ненавистный рельсовый набат наконец смолк, и острое разочарование от возвращения в горькую реальность стало стихать от тут же нахлынувших приятных мыслей.

Впервые за четыре года лагерей, этапов и пересылок у заключённого номер 128204 Василия Семёновича Зверева, осуждённого пятнадцатого марта тысяча девятьсот сорок шестого года по статье 58.1а, приговорённого к десяти годам исправительных лагерей, появилась не какая-то эфемерная, а вполне реальная надежда вернуться домой. Эта надежда зародилась пять дней назад – двадцать первого мая тысяча девятьсот пятидесятого года, когда после долгого пути в «столыпинском» вагоне, в трюме баржи по широкой, как море, весенней Оби и снова в «столыпине» они наконец прибыли на стройку № 501 ГУЛЖДС[1]. Здесь, в Заполярье, велось строительство трансполярной железной дороги Чум – Салехард – Игарка. Лагерный пункт № 72 с красивым названием «Глухариный» располагался на участке Салехард – Игарка среди лесов и болот в полутора сотнях километров восточнее Салехарда. «Пятьсот первая» стройка находилась на особом контроле советского правительства. Срок здесь при выполнении нормы засчитывался день за два, а если норма перевыполнялась на сто пятьдесят процентов, то день – за три. Говорили, что на особо сложных работах можно было получить зачёт и день за семь. Условия содержания, по слухам, были очень хорошие, что действительно подтвердилось в первый же день по прибытии в лагпункт.

Ещё по пути сюда, выглядывая в узкое зарешёченное окно вагона, Василий обратил внимание, что стоявшие вдоль железной дороги примерно через каждые десять – пятнадцать километров лагпункты были аккуратные и небольшие, человек на триста – четыреста, а значит, и порядка в них больше, и кормёжка должна быть лучше. Кормили здесь действительно хорошо. Много лучше, чем во всех пройденных Василием за четыре года лагерях Казахстана и Восточной Сибири. И даже дневальные в бараках были не «фитили» – истощённые недоеданием заключённые, которые уже не могли работать на общих работах, а вполне упитанные «шестёрки» нарядчика. Простые заключённые-работяги спали на матрасах, и даже с подушками и одеялами. И не важно, что матрасы и подушки набивались стружкой, соломой и опилками.

Но самое главное, было мало уголовников. Немало уже натерпелся «политический» заключённый Василий Зверев от этих «социально близких» советской власти элементов и насмотрелся на их дела. В «Глухарином» эти отбросы общества так же не работали, заставляя бригадиров ставить себе зачёты, целыми днями шлёпали в склеенные из газет карты, но работяг особенно не трогали – уж больно стройка серьёзная. Недаром перед отправкой на «Пятьсот первую» все отобранные даже проходили медицинский осмотр. Работали на этой стройке действительно с энтузиазмом, особенно те, у кого были небольшие сроки.

Но и у заключённого № 128204 за пять уже отработанных дней срок уменьшился почти на полмесяца, и эта математика согревала душу и заставляла сердце радостно трепетать, потому что каждый прожитый день был маленькой победой заключённого в его жестоком противостоянии безжалостной машине ГУЛАГа. И, наконец, здесь впервые за долгие годы ему приснилась жена. Сколько раз, чтобы не сойти с ума, в промёрзшем железнодорожном вагоне, переполненном бараке или душном трюме баржи он мысленно беседовал с Анечкой и мечтал увидеть её во сне. И вот наконец…

Приятные мысли прервал суровый голос бригадира Альберта – высокого крепкого еврея, осуждённого по бытовой статье:

– Ты чего расселся? Ждёшь особого приглашения?

Спохватившись, Василий увидел, что дневальный со своим помощником уже успели принести из сушилки два больших железных обруча с нанизанными парами валенок и большая их часть была уже разобрана.

Сняв с железного кольца продетые через дырки в голенище валенки, он быстро обулся и побежал приводить себя в порядок. К счастью, у него был ходовой сорок третий размер и, как другие, перебирать несколько пар ему не приходилось. Наскоро умывшись в тамбуре ледяной водой, он вытерся внутренней полой бушлата, потому что полагающиеся по норме полотенца простым заключённым не выдавали даже здесь, и, выбежав из барака, пристроился в хвосте уже построившейся колонны. Дождались уголовников, которые, как всегда, вышли последними, и строем двинулись в столовую.

После душного барака холодный ветер приятно обжигал лицо и окончательно привёл Василия в чувство. К концу мая весна наконец пришла в Заполярье и постепенно вступала в свои права. К обеду температура уже устойчиво держалась на плюсовых отметках, и белеющие кое-где сугробы за периметром лагеря за последние три дня заметно просели. Пахло весенней сыростью, хвоей и свежеспиленной древесиной. Возле каждой постройки стояли поленницы дров. С этим в «Глухарином» было всё отлично. Даже бараки заключённых отапливались хорошо. Возвращаясь вечером с работы, заключённые приносили с собой деревянные чурки, и ночной дневальный без всякой экономии всю ночь топил две обогревающие барак печи. Возле домов лагерного начальства лежали небольшие кучи угля, который выменивался на спирт и консервы у железнодорожников. Несмотря на обилие дров, хорошего делового леса в этих широтах мало, поэтому все строения на «Пятьсот первой» были сделаны из набитой глиной и оштукатуренной деревянной дранки. Такой же был и длинный барак столовой, служивший время от времени лагерным клубом.

Пока все сто пять человек заключённых третьего барака разбирали миски, кружки, ложки и усаживались на лавки за длинный стол, дневальные с раздатчиками уже принесли из кухни вёдра с пшённой кашей, чай в больших чайниках, сахар, хлеб и под строгим взглядом стоявшего у дверей надзирателя приступили к раздаче.

Получив согласно списку, с которым сверялся раздатчик, свои восемьсот граммов чёрного плохо пропечённого хлеба, Василий сразу отломил кусок на завтрак, остальное завернул в видавший виды платок, спрятал в карман и подставил раздатчику кружку, в которую тот насыпал отмеренную спичечным коробком порцию сахарного песка. Кусковой сахар Василий бы, конечно, приберёг на обед, но заключённым такой не давали, потому что его можно взять в побег. Хлебную пайку на «Пятьсот первой» выдавали утром, согласно поданному бригадиром с вечера списку, и это было правильно. В некоторых лагерях хлеб давали вечером после работы, из-за чего потом ночью в бараке случались драки со смертоубийством. Раздатчик плюхнул каждому в миску черпак жидкой каши, его помощники разлили по кружкам слегка подкрашенный кипяток, и заключённые быстро заработали ложками, дочиста вычерпывая сваренную на воде бледно-жёлтую массу.