1954

Третий снег

С. Щипачеву

Смотрели в окна мы, где липы

чернели в глубине двора.

Вздыхали: снова снег не выпал,

а ведь пора ему, пора.

И снег пошел, пошел под вечер.

Он, покидая высоту,

летел, куда подует ветер,

и колебался на лету.

Он был пластинчатый и хрупкий

и сам собою был смущен.

Его мы нежно брали в руки

и удивлялись: «Где же он?»

Он уверял нас: «Будет, знаю,

и настоящий снег у вас.

Вы не волнуйтесь – я растаю,

не беспокойтесь – я сейчас…»

Был новый снег через неделю.

Он не пошел – он повалил.

Он забивал глаза метелью,

шумел, кружил что было сил.

В своей решимости упрямой

хотел добиться торжества,

чтоб все решили: он тот самый,

что не на день и не на два.

Но, сам себя таким считая,

не удержался он и сдал.

и если он в руках не таял,

то под ногами таять стал.

А мы с тревогою все чаще

опять глядели в небосклон:

«Когда же будет настоящий?

Ведь все же должен быть и он».

И как-то утром, вставши сонно,

еще не зная ничего,

мы вдруг ступили удивленно,

дверь отворивши, на него.

Лежал глубокий он и чистый

со всею мягкой простотой.

Он был застенчиво‑пушистый

и был уверенно-густой.

Он лег на землю и на крыши,

всех белизною поразив,

и был действительно он пышен,

и был действительно красив.

Он шел и шел в рассветной гамме

под гуд машин и храп коней,

и он не таял под ногами,

а становился лишь плотней.

Лежал он, свежий и блестящий,

И город был им ослеплен.

Он был тот самый. Настоящий.

Его мы ждали. Выпал он.

1953

Пахнет засолами,

пахнет молоком.

Ягоды засохлые

в сене молодом.

Я лежу,

чего-то жду

каждою кровинкой,

в темном небе

звезду

шевелю травинкой.

Все забыл,

все забыл,

будто напахался, —

с кем дружил,

кого любил,

над кем надсмехался.

В небе звездно и черно.

Ночь хорошая.

Я не знаю ничего,

ничегошеньки.

Баловали меня,

а я —

как небалованный,

целовали меня,

а я —

как нецелованный.

1956

Бывало, спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина из полумрака

глазами зыбкими глядит.

Потом под пихтою приляжет

на куртку рыжую мою

и мне,

задумчивая,

скажет:

«А ну-ка, спой!..» —

и я пою.

Лежит, отдавшаяся песням,

и подпевает про себя,

рукой с латышским светлым перстнем

цветок алтайский теребя.

Мы были рядом в том походе.

Все говорили, что она

и рассудительная вроде,

а вот в мальчишку влюблена.

От шуток едких и топорных

я замыкался и молчал,

когда лысеющий топограф

меня лениво поучал:

«Таких встречаешь, брат, не часто.

В тайге все проще, чем в Москве.

Да ты не думай, что начальство!

Такая ж баба, как и все…»

А я был тихий и серьезный

и в ночи длинные свои

мечтал о пламенной и грозной,

о замечательной любви.

Но как-то вынес одеяло

и лег в саду,

а у плетня

она с подругою стояла

и говорила про меня.

К плетню растерянно приникший,

я услыхал в тени ветвей,

что с нецелованным парнишкой

занятно баловаться ей…

Побрел я берегом туманным,

побрел один в ночную тьму,

и все казалось мне обманным,

и я не верил ничему.

Ни песням девичьим в долине,

ни воркованию ручья…

Я лег ничком в густой полыни,

и горько-горько плакал я.

Но как мое,

мое владенье,

в текучих отблесках огня

всходило смутное виденье

и наплывало на меня.

Я видел —

спит у ног собака,

костер занявшийся гудит,

и женщина

из полумрака

глазами зыбкими глядит.

1956

Г. Маю

Упала капля и пропала

в седом виске…

Как будто тихо закопала

себя в песке…

И дружба, и любовь не так

ли соединены,

как тающее тело капли

внутрь седины.

Когда есть друг, то безлюбовье

не страшно нам,

хотя и дразнит бес легонько

по временам.

Бездружье пропастью не станет,

когда любовь

стеной перед обрывом ставит

свою ладонь.

Страшней, когда во всеоружье

соединясь,

и безлюбовье, и бездружье

окружат нас.

Тогда себя в разгуле мнимом

мы предаем.

Черты любимых нелюбимым

мы придаем.

Блуждая в боли, будто в поле,

когда пурга,

мы ищем друга поневоле

в лице врага.

Ждать утешения наивно

из черствых уст.

Выпрашиванье чувств противно

природе чувств.

И человек чужой, холодный

придет в испуг

в ответ на выкрик сумасбродный:

«Товарищ, друг!»

И женщина вздохнет чуть слышно

из теплой мглы,

когда признанья ваши лишни,

хотя милы.

И разве грех, когда сквозь смуту,

грызню, ругню

так хочется сказать кому-то:

«Я вас люблю!»

1974

Я люблю тебя больше природы,

Ибо ты как природа сама,

Я люблю тебя больше свободы,

Без тебя и свобода тюрьма!

Я люблю тебя неосторожно,

Словно пропасть, а не колею!

Я люблю тебя больше, чем можно!

Больше, чем невозможно, люблю!

Я люблю безрассудно, бессрочно.

Даже пьянствуя, даже грубя.

И уж больше себя – это точно.

Даже больше, чем просто себя.

Я люблю тебя больше Шекспира,

Больше всей на земле красоты!

Даже больше всей музыки мира,

Ибо книга и музыка – ты.

Я люблю тебя больше славы,

Даже в будущие времена!

Чем заржавленную державу,

Ибо Родина – ты, не она!

Ты несчастна? Ты просишь участья?

Бога просьбами ты не гневи!

Я люблю тебя больше счастья!

Я люблю тебя больше любви!

1995

Не умею прощаться.

К тем, кого я любил,

избегал беспощадства,

груб нечаянно был.

Тех, кто вдруг стал нечисто

жить лишь сам для себя,

я прощать научился,

правда, их разлюбя.

Но прощаю заблудших

не со зла – впопыхах,

в ком есть все-таки лучик

покаянья в грехах.

А себе не прощаю

всех оскользных стихов.